Страница 51 из 77
Тьфу, это товарищ военфельдшер душу отводит. Катя, кряхтя, поднялась, – правый бок жгло, исцарапанная грудь пылала, – как всегда, боль наваливалась с некоторой отсрочкой.
Выбираться из зарослей сержанту отдела «К» пришлось на четвереньках, – фрицы здесь натуральный крысиный ход проделали. С шага узкий лаз не заметишь. Должно быть, не первый день сидят корректировщики, если судить по упаковкам от сухпая. В расщелину подняться – вся дорога как на ладони и часть балки Бермана прекрасно просматривается.
Мотя упорно и бессмысленно дергала затвор автомата:
– Заело.
– Магазин пустой. – Катя мельком глянула на немца. От головы унтера уцелела одна откатившаяся каска. Два десятка пуль и не такой фарш сотворят. – Товарищ военфельдшер, оставь ты трофейное оружие. Лучше глянь, как там меня зацепило?
Бормоча ругательства, Катя стянула с плеч комбинезон, задрала майку.
– Это щепка, – профессиональным голосом вынесла диагноз Мотя. Ухватила крепкими ногтями. Катя с опозданием взвыла. Перед ее носом помахали длинной окровавленной щепкой.
– Ага, все‑таки мы товарищу Окуневу личное оружие испортили, – признала, отдуваясь, Катя.
– Надо бы антисептиком обработать, – пробормотала докторша, пялясь на татуировку на плече «посыльной». – Нагноение начнется. И с грудью у тебя что?
С грудью было так себе: майка в драную розовую крапинку, как будто зарядом мелкой дроби угостили. Проклятые кусты, должно быть, какой‑то татарский националист специально вырастил.
– Нагноиться не успеет, – буркнула Катя, натягивая майку и комбинезон. – Не стой статуей, товарищ Мотя. Пистоль подбери, перезаряди, да валим отсюда поскорее.
– Ты из тюрьмы, да?
– Наоборот. Из органов. Только это секрет. Хватит языками чесать. Тебе еще Окуня волочить.
– Товарищи, я никого не выдам, – неожиданно прохрипел раненый, не открывая глаз. – Только можно мне укольчик какой‑нибудь? Больно до невозможности. И хоть гранату дайте. Я в плен не хочу.
– Лежи спокойно, отдыхай, – Катя вновь полезла в кусты. Запасные обоймы к «парабеллуму», три гранаты, нож с пояса немца. Рацию разбить, затворы – вон. Окуневская винтовка пусть валяется, вон как ей вдрызг приклад расщепило.
Матеря вражеские кусты, сержант отдела «К» выбралась на свободу. Безрукая Мотя все еще возилась с пистолетом. Пришлось отобрать «ТТ», выбить перекошенную гильзу:
– Чистить оружие нужно, товарищ военфельдшер. Хоть изредка. И желательно в боевой обстановке патрон в стволе иметь.
– Не положено, – огрызнулась упрямая врачиха. – И вообще я пистолета боюсь.
– Так выбрось его. И сразу лапы вверх задирай. А то фрицы подстрелят ненароком.
– Я не смерти боюсь! У меня, если хочешь знать, цианид уже давно зашит, – растрепанная молодая женщина тряхнула ворот гимнастерки. – Я в партии с 40‑го года. А ты мне перед фашистами юбку заворачивала.
– Ну ты, Мотя, даешь. Яд приготовила, а ляжку боишься оголить. От ляжек твоих прямая польза, – Катя кивнула на унтера с разнесенным черепом. – До победы уже поменьше гадов положить придется. Чего стесняться‑то?
– Меня стошнит сейчас, – неуверенно заявила врачиха.
– Так отвернись, – Катя вспомнила о главном, принялась снимать с запястья мертвеца часы. Заодно забрала с ремня унтер‑офицера подсумки к автомату, – эти были порядком забрызганы. Перестаралась товарищ младший лейтенант с изничтожением оккупанта.
– Ты это зачем? Часы? – сдавленно спросила врачиха. – Мародерство ведь.
– Часы – прибор необходимый в военном деле. Ты не стой. Вперед давай. Пока обстрел прекратился. Держи, пригодятся. – Катя кинула растерянной Моте два серых немецких пакета первой помощи.
На черном циферблате «Zenitha» – 5.03. Еще держится 386‑я стрелковая в центре, и обе бригады морской пехоты на флангах стрелков намертво вцепились в высоты. Еще почти час в резерве.
Две гранаты за пояс, одну подбитой рыбе.
– Держись, товарищ Окунь. Будь жив.
На ходу подгоняя автоматный ремень, Катя зарысила по тропинке. Для начала заскочить на батарею, – там нашего незаменимого Чоботко могут припомнить…
– Стой! – завопила спохватившаяся врачиха. – Помоги бойца донести.
– Я на задании. Извини.
– Ты обязана! Мне одной не дотащить. Я приказываю как старшая по званию!
– Иди ты в задницу, – Катя на миг обернулась. – Я потом сама на гауптвахту явлюсь. После войны. Честное слово.
– Стой! Бойца из‑за тебя ранили.
– Я помню. Чудеса чудесно исцелять не умею. Задание у меня.
– Сука ты! Беги‑беги, подлюка. Только если ты своего парня ищешь, то не найдешь. Не туда бежишь.
Катя резко обернулась.
– Повтори?
Фельдшерица демонстративно наклонилась к раненому, попыталась ухватить под мышки. Бедняга Окунев застонал и обмяк.
Катя мигом оказалась рядом.
– Говори, коза крашеная. Если брешешь, могу и больно сделать…
– Не брешу, – военфельдшер глянула из‑под слипшихся кудряшек челки. – Помню я твоего мордатого. Осколочное стопы у него.
– Ну? Куда делся?
– Помоги. Хоть до дороги. Там рядом будет.
– Помогу. Только говори. Очень важно.
Вместе подняли обеспамятевшего Окуня. Катя перехватила парнишку на руки.
– Твоего с НП батареи притащили, – поспешно сказала Мотя. – Я, конечно, запомнила. Володечка же там. Этот твой тоже… круглолицый такой, все и стонал и шутить пыжился. Ему каблук вместе с подметкой так чистенько срезало. Ну и пяточную кость порядком зацепило. Ничего страшного. Ну, может быть, стопу придется ампутировать.
– Ага, пустяки. Так куда он делся?
– Мезина, хоть до дороги бойца донеси, – взмолилась докторша. – Я же не осилю, у меня спина слабая. Ты вон какая подготовленная.
Катя не ответила, – лезть на склон было и так тяжело. К городу опять прошли «Юнкерсы». Сегодня их день. Стервячий.
Ого, так вот откуда дымом несло. С каменистого ската открылась дорога, вернее то, что от нее осталось среди сотен воронок. Ближе всего лежала перевернутая бочка‑водовозка. Должно быть, давно разбило, – обломки густо припудрила светлая пыль. Дальше остовов машин и телег было больше. Неторопливо тлела перевернутая полуторка. Скособочившись в воронку, стоял еще один грузовик с распахнутыми дверцами. У кювета лежало что‑то несуразно‑пугающее, – Катя с трудом опознала припудренную пылью, раздувшуюся на жаре лошадиную тушу.
– Черт, да где он, монастырь‑то?
– Тут рядом, отсюда не видно. За взгорком. Пять минут.
– Врешь.
– Ну, десять минут. Хоть до поворота дотащи.
– Вот ты, Мотя, приставучая. Ты почему ночью про Чоботко не сказала?
– Оно мне надо? Я, может, попрощаться зашла, а вы лезете…
– Вот дура. Сидела бы в своем госпитале. Или там заняться нечем? Выдра напомаженная.
– Пасть заткни! – взорвалась докторша. – Что вы все понимаете?! Я свой долг до конца выполню. А попрощаться я по‑человечески должна. И пусть меня красивой запомнит. Люблю я его. Понятно?
– Не ори. Лучше автомат мне поправь. Ты, Мотя, сдержаннее должна быть, раз партийная.
– Не смей меня Мотей называть! Не терплю! Я Володечке позволяла. А ты не смей! Урка долговязая.
– Ого. И как вас именовать? Товарищем лейтенантом медицинско‑фельдшерской службы с венерическим уклоном?
– Военврач Танкова. Матильда Захаровна. Так по документам.
Смеяться у Кати сил уже не было, только с шага сбилась и чуть в воронку не съехала.
– Тьфу, понарыли фрицы.
– А нечего ухмыляться. Неси давай.
– Несу. А ты давно Матильдой заделалась?
– В Ленинграде. Когда училась. Муж дразнил.
– Ничего себе. У нас и муж имеется?
– И двое детей! – с вызовом изрекла медицинская Матильда, поправляя съезжающую на нос каску. – Я от Володечки не скрывала. Что, завидно?
– Да не то чтобы очень. У меня муж погиб.
– Война, – вздохнула Мотя‑Матильда. – А мой воюет. На флоте.
Они наконец выбрались на дорогу. Впереди торчала уткнувшаяся колесом в воронку трехтонка. Мотор еще постукивал.