Страница 8 из 15
мы ехали с незнакомой коллегой людой поздно ночью в такси домой с дня рождения нашего большого коллектива. ехали долго и молча. может быть минут сорок — несмотря на то что все улицы и перекрестки с мигающими желтым светофорами были пусты. может быть поедем к вам — люда? — спросил я за пять минут до своего поворота. — ко мне невозможно: жена и дочь — и все со мной в одной комнате. люда ответила: у меня родители — неудобно. а что родители? — продолжал я. — есть у вас своя комната? — есть. — пройдем и запремся. — неудобно — не стоит. я пожелал ей спокойной ночи. она пожелала того же мне. я вышел — а люда поехала. она еще отдаленней живет. я был ей так благодарен за этот разговор. ступал по улице как олень хрустальный. слышал внутри себя такую сладость, такой телесный гул — как будто мы неделю пили друг друга с людой в двухместном купе майского поезда идущего из москвы во владивосток, из москвы в улан-батор.
тескатлипока — американский бог — никогда не жил на реке свияге. когда-то там жили мы — восхищенные его удивительно жуткой сущностью. дымящееся зеркало — тескатлипока — был скорее суров — и способен на очень многое. он учил колдунов. возбуждал льды. прибывал на ночные банкеты — отпечатывая на муке рассыпанной у порога след единственной своей ноги. все видел — все знал — всем мстил. в самом страшном своем обличии тескатлипока являлся без головы — имея в груди две хлопающие дверцы. каждый кто слышал их стук — падал лицом вниз от ужаса. когда-то мы изгоняли родителей со свияжских дач. привозили туда филологических и ветеринарных студенток. игра с названием ‘дымящееся зеркало’ заключалась в том — что кто-то из нас привязывал к груди две лакированные дощечки. (несложную конструкцию спроектировал я). если резко шагнуть или подпрыгнуть — они глухо брякали. можно было постукивать ими с помощью рук — или красться неслышно. на лбу тескатлипока укреплял кукольное зеркальце. мы выходили на луг — полный летними звонами. на полукруг луга — между полосой шиповника и дугой оврага. все завязывали глаза — и бегали от тескатлипоки. тескатлипока тоже имел на глазах повязку. но изредка подглядывал — ведь бог — противоречивый, непредсказуемый. впрочем это было его официальное право. неофициально подглядывал каждый. если тескатлипока ловил кого-то — хорошенько стучал ему досками около уха. и пойманный оставался неподвижно лежать на земле. только лицом к небу. подавать голос чтобы не наступили. как-то тескатлипокой был юрий. поймал веронику. я подглядел — а вероника юру целует — а юра хватает ее за титьки. потом вероника упала — а юрий за мной побежал. я подумал про него: разве ты бог? — ты гнида. первым именем тескатлипоки было сердце гор. хозяин пещер — виновник землетрясений. вторая нога была у него кем-то оторвана. свое испускающее желтый дым зеркало тескатлипока любил носить на обрубке ноги. в свияге никогда не водились пираньи и барракуды. но закинув в свиягу удочки и резинки мы когда-то терпеливо поджидали их — усевшись на сыроватый берег на дощечки тескатлипоки. роднее тескатлипоки и ближе разве может нам кто-то быть? разве есть нам кому молиться из числа других покровителей? разве что уткам и желтой пуговице.
где-то она вычитала как сделать себе сюрприз — маленький подарок — ко дню рождения. в течение года записывать все приятные слова услышанные в свой адрес — на отдельных маленьких карточках. эти карточки опускать в жестянку из-под кофе. в день рождения — открыть. такая вот идея. я хмыкнул — когда услышал об этом. и я видел альбину спустя год — в ее праздник. мы даже вместе в тот день проснулись. пока она напевала в ванной — я бегал на трамвайную остановку за хризантемами. вернувшись — усадил чистую именинницу на край стола — приоткрыл ноги — поцеловал в намытую середину. подожди. — сказала альбина и метнулась в комнату. вернулась с кофейной банкой. хитро потрясла ей. крышку поддела вилкой. высыпала на ладонь аккуратно нарезанные карточки — исписанные красивым. их было штук восемнадцать. альбине исполнилось примерно столько же лет. комплименты ко дню рождения. — пояснила альбина. она их читала читала — сидя в расстегнутом пижамном верхе на краю стола — а я согнувшись на табуретке сажал и сажал ее себе на язык — всю целиком всю сразу. альбина вздрагивала — и гладила меня по затылку. какая ерунда. — время от времени говорила она. — я и так все помню. я бубнил снизу: ты дура… глаза я тоже тихонько макал в альбинину клейкоту — чтобы не выплеснуть на пол отчаянье о кукурузной юности — которая пока что с нами. о жизни — которая еще не кончилась. распоряжение глав администраций нолинского уржумского котельничского белохолуницкого лебяжского лузского малмыжского яранского вятскополянского пижанского подосиновского омутнинского мурашинского юрьянского унинского районов кировской области о числе два
мужчине нужны две женщины — ведь у него два бока. и две бутылки вина — ведь у него две руки. время от времени мужчина может отдыхать от женщин — играя на тромбоне. женщины в это время могут пополнить на рынке запасы вина и морской рыбы.
весела ангелова грустила оттого что никто не хотел танцевать: все расселись по комнате и болтали разные глупости. мы подошли — спросили: веси — ты что устала? да устала. — ответили черные глаза — черные волосы — винные губы. а как по-болгарски сказать ‘я устала’? — нам не хотелось от нее отходить. изморена съм. — дохнула весела как родопский ветер. замигало кометами — шьющими праздничный жилет неба возле пирин-горы. потянуло бесконечностью — выстланной по овечьим спинам. танцами бесснежной зимы. исчезли потолок и стены. мы взяли ее за руку и вывели из комнаты.
мы видим единственный повод проживать в больших городах, в столицах: наличие в них крематория. в уржуме и в летней золотице крематориев нет. точно так же традиция хоронить в гробах — единственный повод для эмиграции из россии.
за столом нас было человек сорок. была середина марта — и мы наконец-то уселись чтобы женщины поздравили наших мужчин — а мужчины наших женщин — с соответствующими прошедшими праздниками. на столах среди прочей еды где-то было разложено сало — на вечеринке оно считалось особенно вкусным. лично нам казалось что только вокруг этого сала и точился праздничный разговор. праздничный народ рыскал по столам глазами и вилками. сосед подкладывал соседке — чтобы смазать будущий взаимный интерес. а сала не передадите? — кричали то там то здесь. вкусное сало принесла лилия анатольевна — наш библиотекарь. она сидела напротив нас. лилия анатольевна! вы прелесть! — кричали ей. — расскажите как вы его делали! делала не я — а муж. это сало моего мужа. — отвечала лилия анатольевна — меланхоличная дама — с огромной стрекозой на коричневом пиджачке — с высокой прической — в газовом шарфике — полжизни прожившая с мужем-пограничником на курилах. вскоре после того как реплика упала — мы подняли на лилию анатольевну глаза и увидели что она сидит красная и что-то шепчет самой себе. мы прислушались. это сало моего мужа. — бормотала она задумчиво — и старательно зажевывала какую-то гримасу. что-то явно поднималось к ее губам из глубины груди. лилия анатольевна вдруг захохотала — так что все подпрыгнули. мы ни разу не видели как она смеется. лилия анатольевна говорила редко — ко всем обращалась на вы. теперь же она смеялась примерно так — как может смеяться в цирке какая-нибудь пятилетняя девочка — до дурноты. сала давно не осталось. большинство наших женщин и мужчин танцевали или курили по коридорам. в полную силу сплетался и вился взаимный вечерний интерес. многие уже прихватив куртки не прощаясь убегали на улицу. а лилия анатольевна все сидела за столом и смеялась — все твердила и твердила: это сало моего мужа… сало моего мужа…