Страница 41 из 61
В ванной окно, замазанное белой краской, на краске маленький Сережа процарапал что-то непотребное, расковырянное Левой до неровного иллюминатора во двор. Из этого окна всегда дуло. Много лет назад Зоя (нет, Зоя была еще при папеньке), значит Женечка, протыкала подлую раму своими нитяными чулками. Женечка умерла в семьдесят шестом? Восьмом? При Брежневе. А при Горбачеве, во время ремонта, безалаберные рабочие залили строительной пеной самые широкие щели вместе с чулками и тем самым увековечили Женечкино исподнее. В ванну Надя ставит стул, Лева подтягивает подмышки, ноги не слушаются. Кажется, что задрала, а они не шелохнутся. Встать бы да пойти! Когда же?
Лет в сорок Елена Михайловна планировала, как будет стареть. Она была тогда молода, красива и легка на ноги. Танцевала, бегала за трамваями и бумажки с пола поднимала, не сгибая коленей. Думать об этом не хотелось, но из всего получалось, что и стареть ей придется так же легко и красиво. Представлялась аккуратнейшая, изящная старушка в нимбе платиновых кудряшек, худенькая, с прямой балетной спиной. Леночка. Целование рук, шляпки, что-то старомодное, ридикюль, острые каблучки на эфемерных сухеньких ножках.
И руки, руки, невидимые в широких рукавах блузки, тяжелые кольца на усохших пальцах.
Колец никаких не было. Так, грубоватая бирюза, одно из прошлой жизни, с жемчужиной, съели в войну, перстень с рубином перестал налезать, подарила его Наде лет пять или двадцать пять назад. Да, на такие руки ничего не напялишь. Каждый сустав, как нарыв, от запястья вверх нависает толстый бледный валик, дрябло заполняющий наверху рукав халата. И бока. Откуда только взялись эти бока? И бедра. Наслоились с годами, килограмм за килограммом. А спереди – живот и груди, огромные, не влезающие в лифчик. Предмет когда-то Гришиной гордости и тайной зависти худой подруги Мили. Надя теперь помогает одеваться, заправляет, подкладывает, летом кожа преет и покрывается потницей. Жуткая, жалкая, незнакомая плоть, мешающая жить и дышать. А казалось – вот ведь всего год назад или два? «Надя, что вы меня будете мыть, я сама! Вы вспомните, я в прошлом году купаться сама ходила, а вы меня мыть собрались!» Но потом сдавалась: «Ну, разве что спину».
Расстояние обратно пропорционально времени.
С Гришей ходили в походы. Если не было машины, на дачу добирались попутками или редким автобусом, а от шоссейки в охотку шли пять километров пешком. Лет двадцать назад Елена Михайловна брала молоко у знакомой молочницы в деревне, это тоже километра три-четыре. Нет, сколько же это прошло? Наверное, уже тридцать. Когда брали молоко, Лева был еще школьником. Значит и не тридцать, а гораздо больше. Потом – до озера, купаться. Гриша ни дня не пропускал, при любой погоде лез в воду. «Охлаждение организма способствует обострению работы мозга!»
Река за забором дачного поселка летом всегда цвела, народу там купалось полно, собаки, дети. Быстро расселились по берегам турбазы, прямо в двух шагах от дачи построили дом отдыха. Ни покоя, ни чистоты.
А организм все-таки хотелось охлаждать в воде относительно прозрачной. Озеро было подальше. Туда, конечно, тоже приходили и деревенские, и с турбаз, но гораздо меньше, можно было попасть так, чтобы оказаться одной. Ходила. Принципиально сама. Обязательно с палкой и брала только полотенце. Дохаживала за Гришу недожитые дачные лета.
Один раз провозилась дома и на озере оказалась только к обеду. Была жара, июльское густое марево. Ей стало плохо, видимо, поехало давление, кое-как выбралась из воды, доползла до одежды, ее стошнило прямо на полотенце. Пришлось тащиться снова к воде, полоскать, так она оставить не могла. Во рту стало кисло и противно, давило в висках. Берег, как назло, обезлюдел, все разошлись. Стало так страшно, что похолодели пальцы, несмотря на жару. Умереть здесь? На берегу? Ткнуться лицом в заблеванное полотенце. Представила, как найдут ее здесь лежащей – уродливую жирную старуху в купальнике, с отечными ногами в синих венозных буграх. Ну уж нет! Собралась, доковыляла до дома, упала на веранде на взволнованные Левушкины руки. Все. С озером было покончено. Еще пару лет ходила до речки, но уже без удовольствия. Потом узлами свернуло колени, врачи запретили охлаждаться.
Все не укладывалось в голове, что это навсегда, все казалось, что можно выздороветь. Надя выбросила расползшийся купальник. Лева обещал новый, когда пройдет воспаление… В восемьдесят (с чем?) лет! Куда стало ходить? Мимо заборов, как соседка-полковница? Нет уж, увольте! И так далее: по саду до уборной, которая как-то быстро переместилась к кровати, по веранде, по дому, теперь вот по комнате. Да год еще лежала с переломом бедра, думала, уже не встанет. Встала. Упиралась, не хотела сдаваться. В каком же это было году? Ей все казалось, что в прошлом. Или тогда она еще купалась?
Мысли в последнее время путались, часто, проснувшись, Елена Михайловна не понимала, где находится. Просыпалась она рано, даже летом еще затемно. Лихорадочно нащупывала на тумбочке кнопку ночника, с отвращением ощущая задравшееся под спину мокрое ночное тряпье. Спать удавалось только на спине, по-другому лечь не пускали ноги. «Лева! Левушка!» Подходила Марина Семенна или Надя, растрепанная, мятая, в байковой рубахе. Вынимали из-под нее, меняли. С натугой ворочали недвижимое, заржавевшее со сна тело. Желтые лохмушки на голове Марины Семенны обреченно подрагивали.
Ей самой за шестьдесят, не меньше, чем Наде. Радикулит, ишиас, удаленный желчный пузырь. Каждый раз сообщала с гордостью, что больше двух килограмм ей поднимать нельзя. Вместе поворачивали, терли слежавшуюся кожу на крестце, Надя мазала очередным притиранием. «Я не буду свет выключать, ложитесь, Марина Семенна, а мне уж не заснуть». Елена Михайловна вопрошала в Надину удаляющуюся спину: «А где Левушка?» За стенкой пронзительно скрипел диван, одинаково на даче и в городе. Иногда после этого Елена Михайловна дремала короткими урывками, снилась всякая ерунда, зыбкие, размытые лица. А иногда удавалось заснуть глубоко, часов до девяти, и тогда весь последующий день она чувствовала себя хорошо, пыталась ходить, подолгу сидела в кресле. Вспоминала…
До завтрака полагалась гимнастика. Покладистый папенька на этом пункте вдруг становился необычайно строг. У него был составлен особый комплекс. Дети босиком выходили на лужайку у передней двери и двадцать минут старательно упражнялись под его руководством. Маменька стояла в окне, еще не причесанная, с помятым лицом, и внимательно следила. Она никогда не перечила мужу, но уж больно слаба и худа была в то лето Леночка, младшая, мамина любимица. Всю весну прокашляла. Боялись процесса, кутали, поили молоком. К чему эти экзерсисы на росе? Маменька придвигалась ближе к окну, близоруко щурилась на детские ножки: Лелины стройные девичьи, Митины жеребячьи и Леночкины – самые тоненькие. Ей девять лет, коса, острые коленки, мягкая киевская травка нежно щекочет ступни. На завтрак булочки с маслом и какао.
Теперь, восемьдесят лет спустя, Елена Михайловна делает гимнастику в постели. Стопы на себя, к стене, на себя, к стене. Кровать распирает поперек узкую комнату, окнами на север. Стены обшиты фанерой, взгляд как раз застывает на том месте, где из-под крыши текло, и стена вздулась и треснула. Левая нога совсем не сгибается. Какие у нее были колени в юности? Она не помнит. Правая в ширину сейчас занимает полкровати, и невероятно сложно дотянуться до нее рукой, чтобы потрогать. Вот Гриша наверняка помнит ее ножки! Любил, сидя рядом, класть ладонь на ее колено. «Гриша!» Ах да, он же умер. Странно, как она могла забыть. В семидесятом году. Теперь попробовать немного повернуться на полубок и согнуть какую-нибудь ногу… Так начинается со скрипом день. Бывает, до самого обеда она хандрит, киснет, нет сил двигаться, опять мокро, хоть бы это закончилось когда-нибудь!
С сыростью – особая история. Началась давно, уж и не вспомнить. Сначала засуетились, казалось – надо лечиться, что это за недержание такое? Пугались. Опухоль? Камни? «Мама, но не болит, ты скажи, только честно, не болит?» Миля написала, что бывают еще полипы, у ее племянника были точно. Его лечили. Сейчас он уже умер, но от другого. Отчего у нее могут быть полипы? Папенька всегда говорил, что у нее слабые легкие. Ее постоянно кутали, потом, уже взрослой женщиной, она зимой поддевала под пальто лишнюю кофту. Сразу после войны заболела тяжелой пневмонией, лежала в больнице. Гриша водил к ней посетителей, орал в коридоре: «Да у Еленки всю жизнь слабые легкие, это у нее с детства! Застудилась, подлечат, и все наладится!» Он всегда орал.