Симптомы счастья (сборник)

«Дорогая Люсенька! Все у нас готово. Вчера Вадик позвонил, он пришлет машину завтра к часу дня. Я объяснила куда. Сам приехать не сможет. Кроватку привез вчера мужик какой-то от Оленьки. Я еще помыла, матрасик твой подошел, он у меня в чехле уже, слава богу, машинка шьет! Купила кое-чего нам из еды, чтобы потом не бегать, не тратить время. Жди завтра, собирайся, не торопись, еще раз все про малыша расспроси. Я-то уж забыла все. Целую крепко. Наталья приедет послезавтра, дня на три, я взяла раскладушку у Риты. Уберемся! Мама».

Тамара Викторовна подошла закрыть форточку, замерзла. За окном падал крупный снег, от него было светло и просторно во дворе. По темному стволу в палисаднике носились друг за другом две рыже-серых белки… Она остановилась как вкопанная. Это было уже когда-то или нет? Снег и две белки так же бегали по стволу. Опять дежавю. С Виталиком? По-моему, это было с ним. Они стояли рядышком и смотрели, а Тамара еще удивилась, что белки не рыжие, а серые, зимние, раньше никогда таких не видела. Нет, не с Виталиком, а с папой! Это было сто лет назад! Они ездили с отцом в парк, сначала на трамвае, а потом еще шли пешком долго. Он держал ее за руку, потом посадил на плечи, чтобы лучше было видно. «Дозвонюсь, – подумала Тамара Викторовна, – пусть знает, пока не помер, что я есть, что Люся, что мальчик…»

И очнулась. Какие белки? Снег продолжал падать, бегали вокруг старой знакомой липы две кошки, у них уже, наверное, наступила весна. Тамара Викторовна закрыла форточку и пошла собирать вещи на выписку: синий конверт для малыша, шапочка, памперс, голубая капроновая лента. Люсе новые трусики, маечка, колготки шерстяные – это в другой пакет…

«Мама! Нас уже точно выписывают! Завтра. Ты узнай точно во сколько. Мы очень хотим домой!

И я, и Игоряша. У меня все хорошо, уже собралась. Поставим как-нибудь все сами. Вадик записку прислал, что тоже завтра придет к нам домой. Торт, может быть, купить или ладно? Маленький похож на отца. Он зевает, хмурится, вчера чихнул, представляешь?! Я имею в виду, на моего, на папу. Достань, пожалуйста, какую-нибудь фотографию посмотреть. Встречай нас завтра, приходи. Пусть будет так. Твоя Люсенька».

Пусть будет так.

Без конца

Елена Михайловна

Самое неприятное – это было мытье. Во-первых, баня. Ставили ее лет десять назад на месте прежней, совершенно развалившейся. Старую, но крепкую печь сохранили, поменяли только проржавевший бак. И ставили-то кое-как. Любителей попариться у них в семье никогда не было, следить некому. Сразу перекосило пол, на следующий год дверь перестала открываться, и Лева ее подтесал снизу, руки кривые, прости господи, лучше бы не трогал. А в этом году начала дымить печка, топить ее – полдня потерять. С раннего утра Надя мучилась, что-то там открывала, закрывала, подбрасывала, а все равно воняло мокрой гарью и дымом. Елену Михайловну это раздражало. Ей надо было заранее приготовиться, настроиться, уже на пороге всегда вспоминала, что забыла какую-нибудь ерунду – расческу или косынку. До мытья доходило часам к четырем, когда в животе камнем лежал безвкусный противный обед и все уже было не так и не то. Да и сам по себе поход от кресла в угловой комнате до бани – подвиг.

Зимой сорок первого и всю последующую войну они жили в маленьком поселке Чернуши на Оке, а Гриша с университетом оставался в Горьком. Почта работала из рук вон плохо, письма шли неделями. Вестей тогда все ждали с фронта, а Елене Михайловне даже завидовали – муж не воюет. Левушка был совсем маленький, прозрачный. Рахитик. Ноги, фантастически кривые, еле волоклись от слабости. Привыкшая к помощи и комфорту, Елена Михайловна сама растерялась и ослабла от окружающего ужаса. Она работала в сельской школе учителем математики, а порой и всех остальных предметов. Глупые, голодные, шмыгающие носами деревенские дети были так не похожи на ее прежних учеников – университетских студентов.

Жили в бараке при школе, по субботам ходили в чернушинскую общественную баню. Елена Михайловна припасала в рогожную сумку белье, кусок вонючего серого мыла, шерстяные носки и платок на обратную дорогу, гребешок, мочалку, игрушки и всякую другую ерунду. На ушастый таз навязывала веревочную петлю, чтобы вешать на плечо, руки-то надо было держать свободными для Левушки. Он ковылял в своих огромных валенках по сбитой тропке, потом по дороге, застревая в каждой колее, нести его на руках не было сил. Слезы и нервы. Мысли о Грише, о брате Мите, о масле для Левушки приходили обычно вот в такие минуты неустроенности и волнений.

Тогда, как и теперь, много лет спустя, Елена Михайловна с раннего утра начинала собирать свои тряпки и везде прислоняла таз, чтоб не забыть, и сама же на него натыкалась, а на кухне-то – шесть человек! И думалось тогда – да кому оно нужно, это мытье?! А Левушка? Однажды запросился в туалет на самой дороге, и Елена Михайловна села на обочину и заплакала в бессилье, что надо возвращаться опять по замерзшим колдобинам и разматывать ребенка до трусов изо всех его кофт и штанов. Эти банные субботы навсегда врезались в память, а теперь лезли из архива, чтобы снова мучить наяву.

Каждую субботу. Сначала с палкой. Ничего, только голову мыть очень уж тяжело. Потом со стулом, опираясь на его деревянные коленки, взамен собственных, распухших. Впереди шла Надя и советовала, куда ставить. Потом, когда ноги отказали вовсе, сын с невесткой носили на этом стуле. Лева с Надей. А кто еще? Сын заранее начинал свою песню о гигиене, что им, мол, совсем не тяжело, даже приятно. Орал на все дачи, паясничал. О, мама, это такая честь для нас, куда прикажете… Елена Михайловна сердито восседала на троне, как обнищавшая княгиня, прижимая к животу сверток с подштанниками, которые все равно к вечеру, если не раньше, придется менять. Но так жутко у Левы вспухали жилы на шее, да и вся эта шея, красная, толстая, незнакомая, в клочках седой щетины, была настолько невыносима, что Елена Михайловна отказалась от такого передвижения наотрез.

Тогда при помощи сторожа возник гибрид тачки и полужесткого кресла. Ох, туда еще надо было сесть, но хотя бы не было видно их напряженных от толкания лиц. И это тело, боже мой, непослушное, огромное, с раздутыми артритом коленями и опухшими лодыжками! Вечные вонючие тряпки, портянки и бинты с мазями! Что только не перепробовали, даже мочу, прости господи, образованные люди. Все без толку. (Потом Наде сказали, что сикушки нужны были детские.) И эта дачная тропинка с каждым годом неумолимо становится все длиннее и длиннее.

Эту тропинку она изучила за сорок лет досконально. Из-под нового крыльца вывалились на траву замшелые кирпичи прежнего фундамента. Для чистки подошв рядом вкопаны два основательно заросших травой лезвия от мотыг. Ими никто не пользуется. Здесь почти не гуляют и не пачкают обувь. Дальше, собственно, сама тропинка, неровные разнокалиберные куски гранита и керамической плитки. Упорные метелки натоптанного подорожника, лейка (она всегда здесь лежала), кусочек ярко-синего шланга, малина, малина, осиновый пень, невесть откуда привезенная древняя газовая плита, проросшая крапивой через проломанную духовку. Ох. Поленница, вот теперь уже угол сруба с железной скобой, за которую можно ухватиться. Ступенька (одна и не высокая), встали. В предбаннике правая стена вся в паутине, на лавку кладем узел. «Надя! Дайте же руку!»

И если бы эта мука была только на даче! Дома не намного легче. Хоть там и проезжает кресло, бесполезное на природе. «Инвалидная коляска», то есть коляска для инвалида, для нее. Здесь всего только два поворота (запихали в самую дальнюю комнату, их с Гришей спальню отдали Наде, когда родился Сережа). Коляска в двери ванной не проезжает, там порог, и опять поворот. Высокая неудобная этажерка с огромным количеством дурацких мелочей.