Страница 42 из 61
А теперь вот Левушка орет, хотя он-то понятно – недослышивает. И тогда тоже орал: «Ма, главное найти врача, это все пустяки, сдадим анализы!» Целый год жили под словом «моча» как под вывеской. Мочой день начинался и заканчивался. Был обнаружен в обычной поликлинике уникальный доктор Маркин, который единственный согласился лечить «такую пожилую даму». Когда же это было? Да. Но несмотря на этого внимательного доктора, согласного посещать даже на дому, анализы все-таки пришлось делать в поликлинической лаборатории плюс еще кое-какие обследования. Елена Михайловна помнила точно, что была зима. Потребовалось извлечь из недр шкафа допотопное слежавшееся платье из коричневой шерсти, похожее на старую школьную форму.
Надя купила малые трико, плакала, бегала менять. Она вообще в ту зиму была какая-то застывшая. Лева в мочевой эпопее участвовал меньше, у него были проблемы на кафедре (Надя объяснила). «Везде тебя повезем! Надо машину – будет машина! И ноги полечим, и руки! Что там еще надо? Мы же только начали, с самого простого, с поликлиники!» Орал, орал. Машина была не нужна, лаборатория в соседнем доме. А дальше дело не пошло. Просто старость, слабые мышцы. Можно подкладывать тряпочку, поколоть витамины, по возможности двигаться. Потом появились памперсы для взрослых. Нет!!! Только не это. Ходила опять сдавала. С палкой. С другой стороны Надя в черно-буром воротнике.
Там, в поликлинике, в гардеробе они познакомились с Мариной Семенной, женщиной простой, но приятной, аккуратной, ответственной. Одинокая, вдова, бездетная. Жила от них в двух шагах над гастрономом. Это очень удачно, если Леве с Надей внезапно надо уйти, а Елена Михайловна не может одна. Хотя за все эти (сколько?) годы они ни разу не уходили внезапно. Они ежедневно работали, а Марина Семенна гардеробом не дорожила. Она до пенсии проработала тридцать лет на хлебозаводе, в пекарном цеху. По сто раз в день перечисляла все свои заслуги, да как ее любили в коллективе, да какое это было вредное производство (она говорила – участок работы). Таскать целый день чужие тяжелые пальто ей было трудно и неинтересно. С Еленой Михайловной было легче. Старуха образованная, не скандальная, дети у нее интеллигентные, живут тихо, скромно. Шумных внуков не наблюдается. Платить будут хорошо. Сготовила утром, сиди смотри телик. Часам к двенадцати – поход в родную поликлинику. Чаще всего прибегала с работы хозяйская невестка, помочь. Они все паниковали, что бабка может упасть на улице и совсем обездвижить.
Баночки, баночки… Майонез, горчица, детское питание. Это как себе представить, пардон, посикать точно в горлышко, держа банку одной рукой на весу, если ноги твердо не стоят, а только если вцепиться двумя руками? Так возник стул с дыркой. Третья по значимости и очередности техническая находка Нади после поручней в туалете и ведра на табуретке у кровати. Потом были и другие, и апогей творчества – кресло, прикрученное проволокой к садовой тачке.
Елена Михайловна всегда была уверена, что Надя прекрасный инженер, но на большую науку не тянет, и диссертация у нее вымученная, нечего читать. Все изобретения толпились в ее комнате, уродливые, жуткие по форме и содержанию. Свидетельства ее слабости и беспомощности. Костыли, палки, поручни, какие-то деревянные козлы, за которые Елена Михайловна цеплялась, пересаживаясь с кровати. Она терялась между ними, как в лесу, а там, за дверью комнаты шла совсем другая жизнь. Звонил телефон, Лева что-то рассказывал, Надя стирала и поминутно выключала воду, при посторонних шумах Лева начинал орать просто оглушительно. Там не нужны были все эти монстры, как не нужна была и Елена Михайловна.
Телевизор не поставили. Мам, ты тогда совсем перестанешь выходить. И шастали по сто раз за вечер, не хочет ли она посмотреть что-нибудь. «Лева, ты же знаешь, я смотрю только новости!» И сама кричала тоже по сто раз, не началось ли «Время», хотя часы висели перед глазами. И зачем ей такие огромные часы, если зрение совершенно в порядке! Комната ее была за углом, через дверь – только стена коридора. Ничего не видно. «Засунули сюда, как в каталажку, в нору». Надя опять придумала – повесила на стену перед дверью зеркало и еще одно – в угол. В них отражалась жизнь остальной квартиры. Легче бы, конечно, было вернуть ей старую спальню, но с момента Сережиного отъезда там ничего не меняли. С зеркалом же вышла история. С его помощью выяснилась у Марины Семенны крайне неприятная привычка чесать что-то под юбкой, когда ей казалось, что никто не видит, а потом обнюхивать руку. Картина была настолько ужасна, что Елена Михайловна на неделю отказалась от совместного чтения «Известий», а зеркало велела немедленно снять. Осталась при своем.
На даче окно комнаты выходило на север. Справа – старая вишня, много лет не родит ягод. Слева – замшелое грушевое дерево, на нем периодически появляются груши, твердые внутри и гнилые снаружи. Прямо – забор профессора Станичева, который его активные зятья заменили сеткой. Елене Михайловне не понравилось. Она попросила Леву прислонить к сетке старые доски. Много крапивы, лопухов. Повезет – вырастала повилика, оплетая угол дома, грушевый ствол и темные стебли крапивы, тогда по вечерам на ее розовых цветах-граммофончиках проблескивало скудное закатное солнце из-за угла.
Странно, что эту комнату она выбрала сама. Их с Гришей бывшая, первая от входа, выходила на веранду, на восток. По утрам через плотные шторы счастливо и бесцеремонно перло солнце. С внешней стороны прямо под окном стоял стол. За ним всегда завтракали, здесь даже в мае пригревало. Наружное стекло было закапано мелкими брызгами чая и жидкой каши.
В шестьдесят третьем году родился внук Сережа, летом ему было четыре или пять месяцев, Надя со своей матерью и Женечкой снимали комнату у молочницы, так как Гриша с Левой затеяли на даче большие перемены. Подновили веранду, пристроили еще две комнаты сбоку (в том числе и нынешнюю угловую), со стороны кухни получилось еще крыльцо.
Были планы насчет второго этажа, которые Елена Михайловна не одобряла. Она вообще тогда ничего не одобряла. Надю, Левушкины хозяйственные порывы, новые комнаты. «Он же парень, Еленка! Пойдут друзья, подруги! Вот уже какой! Мужик!» Гриша тряс на вытянутых руках толстого хохочущего Сережку. «А у нас три метра в чистом поле!» Елена Михайловна тем летом работала в городе, у нее, собственно, были и не рабочие причины там оставаться. Ей ситуация с ремонтом дачи была более чем выгодна. Никто ее не беспокоил. Она приезжала редко, откормиться Женечкиными щами и потискать внука. Бабушка! А незадолго до Гришиной смерти взялись все-таки за второй этаж. «Персональный Еленочкин мезонин с видом на реку». Она там ни дня не ночевала. Обои доклеивали с Надей через год, как Гриши не стало. Там действительно потом, как и предполагалось ранее, ночевали летние Сережкины гости.
В городе чуть лучше. Окна на запад. Вечером солнце передвигается от подоконника до середины коврика, на уровне фотографического портрета папеньки, такого мутного, что сомнения берут – папенька ли это? По левой стене книжные полки, шкаф, тоже с книгами, неработающая радиола на тумбочке, сундук со старыми журналами. По правой стене – письменный стол, дополнительно расширенный с помощью доски. Гришин стол. На столе груды нужных и ненужных вещей – прибор для измерения давления (подарок из Израиля, первый и практически последний), именующийся у них просто «прибором», лекарства в двух обувных коробках, все без исключения пахнущие валерьянкой, старинная шкатулка, пахнущая детством, стопка книг, три пары разнообразных очков, причем две – Левушкины. На подоконнике тоже книги, лекарства, письма, чайная чашка, фиалка в детском ведерке.
В окне виден «сталинский» дом напротив, через проезжую часть, его аварийные, заваленные хламом, балконы. На один изредка выходит покурить толстый мужчина в полосатом халате. Парит над гудящей улицей. Машин с каждым годом все больше и больше. Мужчина за годы наблюдения постарел на глазах у Елены Михайловны, халат перестал сходиться на животе.