Взлет черного лебедя

На миг мое поле зрения затуманилось и расфокусировалось. Передо мной промелькнул калейдоскоп изображений. Но разрозненные картинки слились воедино, передо мной появилось отнюдь не логово Ди. Я стояла в ночном саду, озаренном светом веселых бумажных фонариков. Вокруг толпились дамы и кавалеры в напудренных париках и нарядах восемнадцатого века. Высокие женские прически были украшены цветами и птичьими перьями.

– Что там? – спросил Оберон.

– Похоже, я попала в одно из воспоминаний мадам Дюфе, – отозвалась я. – Я в саду… – Я пошла по темной тропинке, обсаженной кустами роз. Дорожка вывела меня к мраморному фонтану, вода в котором словно пылала в свете сотни факелов. – Я в Версале на приеме или на балу. – Мимо меня пробежала девушка в желтом платье, а за ней – юноша в голубом шелковом наряде. Оба были в масках. – Это маскарад! Мадам Дюфе состояла при дворе Людовика Шестнадцатого. Значит, здесь и Мария Антуанетта?

– Ты не на увеселительной прогулке или экскурсии, – строго отчитал меня Оберон. – Спроси у мадам Дюфе насчет Ди.

– Вы не могли бы показать мне Джона Ди, пожалуйста? – пробормотала я и попыталась воскресить школьные знания французского: – Je voudrais voir John Dee, s'il vous plait?

Я ощутила, что та, в чьем теле я пребывала, споткнулась. «Ничего удивительного, – решила я, глядя на розовые, невесомые, будто цветочные лепестки, туфельки. – Кто бы только мог ходить в такой неудобной обуви? Но они очень красивы, тут уж ничего не скажешь».

Мадам Дюфе подняла туфельку мыском вверх. Стал виден высокий каблук, украшенный птичьими перышками. Она поняла, что я в Версале! Она меня услышала!

– John Dee, s'il vous plait, – повторила я.

Мадам Дюфе вздернула подбородок и направилась к фонтану в конце тропы. Нарядные гуляки окружили мужчину в желтовато‑коричневом камзоле и черном плаще. Его лицо закрывала маска в виде лика совы. Он развлекал зрителей трюками. Сначала он взмахнул рукой над хрустальным кубком, и возник букет роз. Толпа встретила фокус овацией, а мужчина низко поклонился, и я заметила, что у него лысая макушка. Когда он выпрямился, в прорезях совиной маски сверкнули янтарные глаза.

– Джон Ди! – воскликнула я.

– Передай ей, что ты хочешь увидеть Джона Ди сейчас!В твоем настоящем.

– Поймет ли она? – засомневалась я, а мадам Дюфе уже направлялась в сторону павильона, где пары танцевали менуэт. Она подошла к мужчине в переливчато‑синем одеянии. Его шея утопала в белых кружевах, полумаска с птичьими перьями закрывала глаза. Он низко поклонился, а я (ну то есть мадам Дюфе) – ответила реверансом. Фонарики ярких цветов окружили нас радужным сиянием. Серые глаза под полумаской стали центром окружающего мира. Я почувствовала, что они мне знакомы.

– Наверное, сейчас рядом с ней ее возлюбленный, – произнесла я. – Тот, кому она подарила свой портрет.

Оберон вздохнул.

– Ты не могла бы ее поторопить?

– Не уверена. Она томилась в своем портрете больше двухсот лет. Кто я такая, чтобы ей приказывать?

Вообще‑то, я и не думала торопиться. Мое тело плавно раскачивалось в такт музыке. Взгляд серых глаз держал меня так же крепко, как объятия. Мне хотелось танцевать вечно, но меня вдруг выбросило из сказки. Кто‑то налетел на мадам Дюфе. Она обернулась и обнаружила возле себя темнокожего мужчину в длинном шелковом зеленом кафтане, с белым тюрбаном на голове и в тонкой белоснежной полумаске.

– Эй… – вырвалось у меня, но почему‑то этот толчок выбросил меня в современный Нью‑Йорк.

А картинка распалась на миллионы фрагментов из цветов, фонтанов и лиц придворных.

Я снова приложила «Око возлюбленной» к глазу, но обстановка изменилась. Я – или, вернее, мадам Дюфе – сидела в холодной, бедно обставленной мансарде, окна которой выходили на черепичные крыши. Бледный юноша с взъерошенными светлыми волосами, в заляпанном красками балахоне стоял у мольберта и рисовал кистью на холсте.

– Художник пишет ее портрет, – сообщила я Оберону.

– Чудесно, – сухо произнес он. – Может, затем мы отправимся к ее цирюльнику.

– Нет, теперь очень важный момент, – возразила я. – Она говорит, что мечтает смотреть с полотна на его светлость, когда она вдалеке от него.

– Но, сударыня, что если вам это не понравится, – вымолвил художник.

– Я предпочитаю знать правду, – парировала мадам Дюфе.

Солнце ушло за крышу соседнего дома, и на лицо юноши легла тень.

– На сегодня мы закончили, – сказал он. – Хорошего освещения уже не будет.

Картинка потемнела. Я стояла на улице – точнее, в подворотне, где пряталась от дождя. Мимо проехала карета, и мои ноги обрызгало водой из лужи. Вдобавок подол моего платья был безнадежно испорчен. Я подняла голову и заметила, как молодой живописец вошел в лавку. Над дверью висела вывеска с изображением глаза.

– Видимо, я нахожусь у лавки Ди, – пояснила я Оберону. – А наш мастер, судя по всему, намерен выяснить, возможно ли наделить «Око возлюбленной» колдовской способностью. Как бы мне проникнуть внутрь…

Словно бы в ответ на мое желание, мадам Дюфе ступила на мостовую. Холодные капли дождя падали на мою голову и плечи. Я ощутила тошнотворный запах сточной канавы. Стеклянная витрина магазинчика запотела, но я сумела разглядеть художника, подошедшего к прилавку, над которым склонился владелец – Джон Ди.

– Ступка и пестик, – произнесла я вслух. – Хозяин что‑то толчет в ступке. Наверное, лекарственный порошок.

– Верно! – нетерпеливо воскликнул Оберон. – Ди часто выдавал себя за аптекаря. Но пусть она покажет тебе теперешнегоДи!

Последние слова он выкрикнул так громко, что я испуганно вздрогнула. Мадам Дюфе на парижской улице поскользнулась. Булыжники мокрой мостовой оказались в паре дюймов от моего лица, но тут возникла новая сцена. Я находилась где‑то высоко, наверное, на балконе, и смотрела на небольшую комнату медового оттенка. Персидские ковры устилали пол, стены пестрели картинами. Потрескивало пламя в камине, и его блики играли на лице человека, сидящего в красном кресле.

– Я в настоящем! – крикнула я, вспомнив логово Ди под Ист‑Ривер и псевдостудию канала ТСМ. Только ракурс был иной. Я смотрела на Ди сверху вниз, потому что видела его глазами женщины, изображенной на портрете. Теперь я поняла, что убежище колдуна имеет восьмиугольную форму.

– Похоже, он в башне, – сказала я.

– Как насчет окон? – спросил Оберон.

Я вперила взор в стену напротив меня. Она была забрана янтарными панелями и завешана полотнами, украденными из галерей. Но я случайно обратила внимание на узкую прореху между картинными рамами.

– Есть одно узкое… вроде бойницы в средневековой башне… только… проклятье!

– Что? – требовательно осведомился Оберон. – Что‑нибудь видишь за окном?

– Ничего. Хотя нет. Красный свет вдалеке… Что‑то наподобие маяка.

Оберон взорвался:

– Там может быть что угодно! Ей ничего не стоит перенести тебя в комнату при свете дня!

– Не думаю, – ответила я. – Прежние воспоминания для нее очень много значили. А сейчас мадам Дюфе вряд ли что‑нибудь волнует.

Я с изумлением услышала хрипотцу в своем голосе. Постепенно меня охватила тоска, мука человека, навеки плененного в красках и холсте. Горечь пронзила меня насквозь, до костей. Мои глаза заволокло слезами. Изображение логова Джона Ди задрожало, поплыло передо мной, а огонек за узким окошком разбух, как умирающая звезда. И меня осенило. В памяти затеплилась догадка, которая переросла в уверенность. Возможно, это знание заложил в меня Драйк.

– Рядом находится маяк на вершине башни в Клойстерс! Я его видела из окна квартиры Уилла Хьюза.

– Значит, пункт Джона Ди – в том же доме, где апартаменты Хьюза, – предположил Оберон.

– Нет, в том районе, насколько я помню, есть только одна башня.

Я встала с дивана и бросилась к шкафу. Отец очень любил историю Нью‑Йорка, и за годы я подарила ему немало разных книг об архитектуре. Я выбрала нужный том, быстро нашла то, что хотела, и вернулась обратно к дивану.