Страница 15 из 82
— Ну и баба! Порох с перцем! — хохотали мужики.
— Это что! До того писала, что я должен к ней вернуться, потому как здоровье ей вилами пробил, — хохотал Никифор. — Нынче же вовсе смирной стала, ужо не требует, а просит воротиться к ей.
— А сам что надумал?
— Хотел тут вольнонаемным остаться. Но ить это зона. Там, как бы ни было, свое, кровное.
— Вдруг опять твоя взбрыкнет?
— Теперь уж нет. Не век травке зеленеть…
Герасим, слушая зэков, удивлялся, до чего разные люди
собрались здесь, в бараке, а сумели прижиться, поладить. И даже его без окриков и унижений научили шить на машинке солдатскую и офицерскую форму, рюкзаки и спальные мешки. Через месяц он получил первую получку и отослал ее в деревню матери. Конечно, она была поменьше, чем у других. Но у них и опыт, и выработка были куда как больше.
— А тебя дома, ну, на воле, ждет кто–нибудь? — спросили Герасима в первый день зэки барака.
— Конечно, ждут. Мать и братья.
— Это хорошо, что не сирота в свете!
— Кому ведомо, как оно краше? Вона я родни полдеревни настружил. Десять сынов да трех девок вдвоем с бабкой в свет выпустили, — заговорил скрипуче дед Илья. Выбравшись к столу, сел на лавку, обиженно сопя, продолжил:
— Каб столько детвы не наделал, и теперь бы в своем дому жил! Но ить дети тож рожали. У меня внуки получались. И их пестовали. Как иначе? На свою башку сивую… Разными они удались. А вот Андрюха навовсе дурак! Оженился в семнадцать годов. Сказывал ему — не спеши! Обабиться не припоздаешь, ты не девка! Вот ведь никого не послухал шельмец и приволок в дом эту дурку Вальку. Ей и того мене
— шестнадцать годов. Тож про любовь лопочет — лысая харя! Еще не обросла, а уж в бабы. Ну куда деваться? Взяли в избу шалопугу. И что б думали, все навроде склеиваться стало, да полезла она по шкапам и сундукам порядок навести. И нашарила мово отца награду — Георгиевский крест. Я его как великую память хранил. Отец мой до самой смерти тем орденом и званием Георгиевского кавалера гордился. А Валька с Лндухой, ни словом не обмолвясь со мной, увезли награду в город и там продали какому–то пройдохе. А я хватился его под Рождество и спросил: «Куда крест подевался?» «Ой, нашел об чем тужить, заботишься про старую железку, — отмахнулась Валька. «Куды дела, твою мать?» — грохнул я по столу, она вмиг с избы высклизнула и к Андрею. Тот как туча почернел, в хату вошедши, и меня спрашивает: «Чего тут развонялся? За что мою жену обидел?» Я ему свое — мол, где Георгиевский крест? Верни на место. А он ответствует: «Не можно! Продали мы его с Валькой в городе. Хорошие деньги взяли».
Я своим ушам не поверил. Как это так приключилось? Пошто в своей избе воруете? Иль то ваше? Как посмели честь семьи нашей за деньги сплавить? Иль нехристи? Кто дозволил эдакое? Самого аж затрусило. Ну а невестка и ляпни: «Чё заходишься, дед? Андрюха в кузне еще краше сделает. Охолонь! Нашел с чего заводиться? За говно удавишься, старый жлоб!»
Ну, я ей как вломил пинка, она рылом в двери вылетела. Тут Андрюха вламывается и с кулаками на меня. Я озверел и за топор. Как саданул ему по плечу, не видя ни хрена. Валька милицию приволокла мигом. Мне руки повязали, и в тюрьму. На суде Андрюха весь перевязанный сидел, злой как волк, аж зубами скрежетал. Только тут он сказал, что его Валька из–за ушиба дите скинула. Сама чуть не сдохла.
Я и ляпни, мол, дите жаль, а эта сука если б сковырнулась, туда ей и дорога…
Внук зубами в решетку чуть не вцепился. Пообещал разделаться. А я бабке повелел немедля согнать их с избы обоих и не пущать. Дали мне пять годов за тяжкие последствия. Три уж отбыл. Еще две зимы отбедую и домой ворочусь. Наведу шороху в избе! Я того Андрюху с деревни сживу вместе с его шельмой недозрелой. А то ить приспособились, живут у ее матери, но харчи у моей бабки берут! Я их разом отхарчу, окаянных! Свиньи, не дети! Так что не всегда к добру, ежли родни много! — скульнул старик обидчиво…
— Скажи! А всем смертникам ставили такие наколки, как у тебя? — дернул Борис Герасима за рукав, оборвав цепь воспоминаний.
— Нет, не всем их делали. Преступления бывали разными, хотя приговор один. К примеру, всех фарцовщиков ставили под пулю. Но их в каждой тюрьме уважали и жалели. Фартовых любили. А вот насильникам… Особо тем, кто малолетних иль старых обидел, дышать не позволяли. Эти часто и до расстрела не доживали. Их петушили всем бараком и тыздили кому не лень. Да кто таких за людей держать станет? Их топили в параше. Ставили на колени перед ней и мордой по самые уши в говно. Пока не захлебнется. Потом за ноги во двор выбросят, и все на том. С такими в одном бараке или камере дышать за падло. Потому насильники, дожившие до расстрела, считали себя счастливцами. Им никто не ставил никаких наколок и татуировок. Ими брезговали, их презирали.
— А к киллерам как? Их метили? — спросил Борька.
— Тех по зонам как грязи! Не всех киллерами назовешь. Да и не в ходу это слово на зонах. Чужое оно, перенятое, своих определений тому выше макушки. Душегубами, убийцами, палачами, мокрушниками, стопорилами зовут. Если честно, любого человека до такого довести можно. В зле никто за себя не поручится. Но иногда попадают на зону маньяки. Им едино кого угробить, и причин не надо, лишь бы кровь и мучения увидеть. Они от того и кайф имеют, свой, особый, потому что сдвинутые или война психику и нервы покалечила. Отняла все тепло из души. Вот и отрываются в кураже, когда перебухают.
— А ты тоже на войне был? — зажглись любопытством глаза Борьки.
— Воевал в Афгане. Десантником… — Умолк Герасим. Лицо посерело. И снова вспомнилось.
Всего неделю пробыл он дома после зоны; Работу подыскивать собирался. А тут участковый пожаловал. Поговорили нормально. Тот здоровьем поинтересовался. А уходи, у двери остановился и сказал загадочно:
— Не дергайся, дело тебе сыщется! Какие твои годы! Теперь молодые парни ох как нужны.
А через неделю пришла повестка из военкомата. Ее Герасим никак не ожидал. Все же судим был дважды.
— Это не беда! Нам как раз нужны отчаянные, дерзкие ребята! А ты из таких! К смертной казни приговаривали? Но ведь выжил! Две зоны прошел и вернулся. Все равно что I–двух войн живым! Ты ж находка! Клад! — восторгались в военкомате.
Л через месяц отправили в Афганистан. Всего две недели подготовки — и Герасим стал десантником.
Сколько раз вылетала рота в горы. Их вертолеты обстреливали с земли душманы. Первое время везло. Но потом машина еле дотягивала до посадочного пятачка в ущелье.
— Кто–то из нас в рубашке родился, — говорили десантники и понимали, что следующий вылет может закончиться еще хуже.
— Не волнуйтесь! Со мной порядок! Жив и здоров. Себя берегите! Война не длится вечно! Зато когда вернусь, постараюсь сразу устроиться на работу, чтоб больше не заставали дома участковый и повестки из военкомата.
Ребята в десантной роте сдружились быстро. Никого не удивило, что Герасим был судим. Относились к нему тепло, по–дружески. Да и как иначе. Вместе они попадали в засады, отстреливались, вырывались из окружений и уходили.
— Десант не сдается! Он побеждает или не возвращается! — говорили о себе парни.
Или?.. Но как хотелось жить… У тебя есть девчонка? — спросил Герасима сослуживец.
— Да как сказать? Вроде уже есть.
— А у меня имеется. Ждет. Каждый день пишет. Пачками получаю. На каждое отвечать нет времени. Она обижается, просит писать чаще. Боится. Мы с нею с самого детства дружили и любили друг друга.
— Счастливые! — позавидовал Герасим по–светлому.
— Я ей никогда не изменю. Вот вернусь домой и сразу, женюсь. Мы с ней договорились на двоих сыновей и дочку. Ребят должно быть больше. Правда?
— Как сказать! Без девок тоже нельзя. Нужен выбор! Не то драки из–за них начнутся.
— Ой! Да у нас в деревне девчат как грязи в дождь! Кому! не хватит, пусть к нам едут. Отдадим с великой душой. Вон у моего крестного девять девок и один сын. На всю деревню десятка два парней, да и те в город уезжают жить. Зато девок не счесть. Любую бери.