Выскочка из отморозков

— Остановитесь, капитан! Вы можете высказать свое отношение к обвиняемому, но рекомендовать или советовать нам — это уж слишком вас занесло! — нахмурился судья.

— У моего подзащитного действительно имеются на теле следы насилия; хотя прошло достаточно времени, синяки не исчезли полностью, — выступал адвокат:

— Нужна экспертиза!

— Кому? Он сам об углы бился, специально!

— Судмедэксперт установит истину!

— Не превращайте процесс в базар! Налицо — две смерти. Какова бы ни была причина, убийство военнослужащих, находившихся при исполнении обязанностей, — тягчайшее преступление. И никакая причина не послужит оправданием! — рявкнул обвинитель.

Судья мутными глазами смотрел на Герасима и думал о чем–то своем, далеком от процесса.

— …к высшей мере наказания, — услышал подсудимый последнее, и по телу побежал холод.

Впрочем, умереть он мог уже не один раз. Но одно дело уйти самому, другое — по приговору.

Ноги отказывались слушаться и спотыкались на каждом шагу. Его втолкнули в камеру к таким же обреченным. И всю ночь двое зэков ставили на теле Герасима татуировки. Они развлекались, а он даже не чувствовал боли. Лишь к утру отстали от мужика, оставив не исколотыми лицо, шею и руки до локтей.

— Вот теперь порядок! Каждая гнида будет честь отдавать. На «ангелочке» все менты должны присутствовать, чтоб всякая шваль знала, с кем повезло свидеться, — оглядывали свою работу не без восторгов. Герасим долго не мог оценить ее по достоинству и к наколкам отнесся равнодушно. Он понимал, что с исполнением приговора затягивать не будут, и лихорадочно думал, как уйти от пули, но ничего подходящего не приходило в голову.

На третий день всех мужиков камеры вывели во двор на перекличку. Всех, кроме Герасима, погрузили в автозак, и поехала зарешеченная машина куда–то к последнему пункту назначения.

К Герасиму в этот день вошел сухонький лысоватый мужичок, в очках и в халате, он представился судмедэкспертом, попросил раздеться догола, внимательно осмотрел тело Герасима, попросил рассказать, что случилось.

Слушал он молча, не перебивая. Хмурился. А потом сказал глухо:

— Сами развели беспредел, вот и получили за него. Чему удивляться? Тут и слепой увидел бы их следы. Вся задница исщипана, такое сам себе не утворишь. — Повернувшись к Герасиму лицом, добавил: — Я свое заключение напишу. Но поможет ли оно вам? Бедный мальчишка! — Первый вольный человек искренне пожалел Герасима.

— Вы ко мне по просьбе адвоката? — спросил Герасим.

— Он обжаловал приговор, и судебная инстанция затребовала заключение экспертизы. Конечно, времени прошло много. Но даже теперь я могу утверждать, что вы говорили правду. Сохранились следы рук негодяев. Их пальцы отпечатались. Они много тоньше ваших. Как удалось уйти от садистов?

— Я их убил…

— Это ужасно. Но к сожалению, иного выхода не было…

Он вскоре ушел, пожелав Герасиму удачи.

— Только не сорвитесь. Выдержите. Соберите нервы в кулак, — посоветовал, выходя из камеры.

А через месяц к нему приехал адвокат. И в присутствии начальника спецчасти зоны зачитал Герасиму решение судебной коллегии, заменившей смертный приговор пятью годами лишения свободы за превышение самозащиты, повлекшей смерть двоих охранников. Начальник зоны, слушая, темнел лицом.

Адвокат на словах передал все, о чем его попросила Степановна, и Герасима через три дня увезли отбывать срок в другую зону. Она оказалась совсем иной. В бараках чисто. Даже в тамбуре ни плевка, ни окурка, не было вонючих параш. Чистые туалеты, раковины с кранами, вместо двухъярусных шконок койки с матрацами, одеялами и подушками. На тумбочках чисто. Нигде не мотается одежда. И даже на столе свежая клеенка.

Куда он попал? Уж не на урановый рудник?

Но его опасения развеял дневальный. Он вошел неслышно и, заметив Герасима, спросил:

— Новенький?

— Да! Только приехал.

— Занимай койку у окна! Оттуда уже третий на волю вышел.

— А чего сам не займешь?

— Мне ни к чему. Возвращаться некуда.

— Так что? Весь век здесь, до конца? — не поверил в услышанное Герасим.

— Пожалуй…

— А что это за зона?

— Особая. Экспериментальная. Одна на всю Россию. Мы тут одежу шьем военным. Заказы не кончаются, потому даже деньги получаем. И дело в руках имеем. Все у нас здесь закройщики, швецы, наладчики. Без работы никто не сидит. Горбы не трещат, мозоли не набиваем, — хвалился дневальный.

— А я шить не умею, — обронил Герасим.

— Научишься. Никто не умел, ан приноровились.

— Бабье это дело…

— Чево? Ты где мозги подморозил? Да завсегда лучшими портными были мужики. Они и царям, и королям наряды шили. К такому делу баб не подпускали, они и не вылезли дальше белошвей. Постельное белье шили. И не больше того. А серьезное только нам вверяли! — гордо выпятил петушиную грудь.

— И много вас тут?

— Двести мужиков. В каждом бараке по сорок душ.

— И кто ж вами бугрит?

— Да нет бугров. Есть бригадиры, администрация. Промеж собой ладим. Даже приход имеется. Ну, своя часовенка. Многие туда ходят молиться за своих и за себя.

Герасиму даже не верилось в услышанное. Когда ж вечером пришли с работы люди, Герасим изумился. Ни криков, ни брани, ни драк не приметил.

«Как на другую планету попал», — думал он. А мужики, познакомившись с ним, позвали на ужин.

— Здорово у вас! Спокойно и тихо, — сказал он мужикам. Один из них ответил:

— Это все отец Василий. Он часто у нас бывает и читает проповеди. От него поняли все. Итак наказание отбываем. Изолированы от семей и друзей. Многое не позволено. Зачем же ту беду еще горше делать и капать друг дружке на душу, укорачивать жизни, трепать нервы, калечить и убивать ближнего? Тем не только чью–то, а и свою смерть приближаем, усугубляем наказание нынешнее и грядущее. — Так говорит наш священник, и он прав…

В этой зоне не имелось ШИЗО, его за невостребованностью переоборудовали под склад. Здесь никто не отлынивал от дела. И самым жестким наказанием считалось отстранение от работы на день или два. Тут получали профессии и приличную зарплату — грех жаловаться.

Герасим вслушивался в разговоры, всматривался в лица людей, ему верилось и не верилось, что это зона. А через пару недель и сам стал успокаиваться.

— Знаешь, Герка, меня баба в зону законопатила.

— Жена, что ли?

— Ну да, пятая!

— Какая? — переспросил Герасим пожилого мужика, назвавшегося Никифором.

— А и что? Ну моложе от меня на двадцать лет. Я ж ее силой не тянул. Сама на шею сиганула. Клялась, что любит, правда, не уточнила, кого именно. Оказалось, кошелек. А я ухи на плечи отвесил. Приволок ее к себе на хозяйство. Она в ем, как я в ананасах — от ежа, коль выпью, не отличу. Так и моя красуля. Не знала, где корову дергать, чтоб молоко взять. Попросил кур перещупать и тех, что с яйцами, в сарае оставить. Так она, дура дремучая, петуха

посадила цыплят насиживать. На огороде свеклу от укропа отличить не смогла. Вместо козы козла доить села. В колодце все ведра утопила. И накормить скотину не сумела. Я все сам сделал. Воротился домой, а эта тварь вместо ужина чашку кофе подала. Послал я ее, сам приготовил. Она и обрадовалась. Ей бы поучиться, ан нет: сказала, что я ей по душе пришелся и, если будет так же, как сегодня, она останется у меня! Во зараза! Лахудра немытая! Хотел прогнать враз, да чего–то жалко стало, учить стал, воспитывать. Целых три года! А потом, на четвертом, застал с соседом на сеновале. Тоже фермер. Ну, устроил им. А моя, нет прощения испросить, засудила меня на пять лет!

— А за что?

— Ну я ее по злобе вилами в жопу ткнул. Выкинуть хотел, как говно, с хозяйства. Да не получилось,

— Прежних куда дел? Иль все гулящие?

— Не–ет! Первую молнией в саду убило. Две другие — сами ушли, не разродилась четвертая. А пятая, последняя сука, надысь письмо прислала. Домой кличет: «Воротись, Никишка! Жду тебя день и ночь, хорек ты мой вонючий! Ну, побаловала я с соседом один раз, на том все шашни кончились. Ты мне не только задницу вилами пробил, а и все другое. Сколько времени прошло, но из болячек не вылезаю, да и помочь никто не может. И я теперь никому не нужная. А хозяйство выросло. Моих рук не хватает ему. Чужого приводить боюсь. Не приведись под старость саму выкинут. Останусь, как нетель, середь поля. Ни крыши над головой, ни одной души родной. Ты хоть и засранец, но свой! Вертайся и не застревай нигде. Я все проплакала и жду тебя, барбоса плешатого. Будем, как раньше, вместе бедовать на хозяйстве, Оно хоть и тяжкое, а кормит. Не сумлевайся! Я все еще люблю тебя, гада!»