Поэты пражского «Скита»

БУМАЖНЫЙ ЗМЕЙ

         Закат осенний тает. Порывисто в небе пустом          Бумажный змей летает, Виляя тяжелым хвостом.          Внизу дома и храмы И улиц густеющий мрак —          Там нитку сжал упрямо Мальчишеский грязный кулак.          А в небе ветра трубы, А в небе высокая цель…          Но тянет нитка грубо, И падает змей на панель.          В мучительном усильи Срываясь со всех якорей,          Ломая в тучах крылья, Душа отлетает горе..          И падает, как камень. Считай же мгновенья пока:          Закат взмахнет руками, В глазах поплывут облака,          Заплачет ветер жидко, По ржавым бульварам шурша,           Легко порвется нитка —                      И ты улетишь, душа! 1927 «Воля России». 1928. № 1

ВОЗВРАЩЕНИЕ

         Чужое небо будет так же ясно, Когда, себе и мертвым изменив, Я вдруг пойму, что жил вдали напрасно От лубочно-прекрасных сел и нив.          И я решу торжественно и просто, Что мне один остался путь — назад, Туда, где слышно в тишине погоста Мычанье возвращающихся стад.          И, бредовой надеждой возрожденный, Я в день отъезда напишу стихи О том, что красный Бонапарт — Буденный, Любимый сын и шашки и сохи.          А из окна вагона, утром рано, Смотря на уходящие поля, Скажу сквозь волны мягкие тумана: Прощай, чужая, скучная земля!          И замелькают мимо дни и ночи, Как за окном местечки и леса, И вот, уже я в трюме, между бочек. А ветер плещет солью в паруса.          И скажут мне пронырливые греки: — Сегодня будем. Скорость семь узлов. — Я промолчу. Ведь в каждом человеке Бывают чувства не для мертвых слов.          Я промолчу. И загремят лебедки, Раздастся чья-то ругань, беготня… А вечером в разбитой старой лодке На темный берег отвезут меня.          И в ясном небе только что взошедший Прозрачный месяц будет проплывать, А на земле какой-то сумасшедший Песок и камни, плача, целовать…          Но спин не разогнуть плакучим ивам, Растоптанным цветам не зацвести, — И разве можно будет стать счастливым, Когда полжизни брошу на пути?          Нет. Лишь одним бродягой станет больше. И я пройду, тоской и счастьем пьян, Всю родину от Иртыша до Польши, Сбивая палкой кочки да бурьян.          Мое лицо иссушат дождь и ветер. Но голос дрогнет, нежен и суров, Когда прощаться буду, на рассвете Гостеприимный оставляя кров.          И так вся жизнь: убогая деревня, Курчавый лес, душистые хлеба, Обедня в церкви маленькой и древней — Великолепно строгая судьба!          Но никогда не прекратится пытка — Суд справедливый совести жесток — Случайная почтовая открытка, В далеком поле поезда свисток          Напомнят мне с неотразимой силой Иную жизнь в покинутом краю, Друзей заветы, женский голос милый, Изгнание и молодость мою. 1926 «Воля России». 1928. № 1

КОННИЦА

         Толпа подавит вздох глубокий, И оборвется женский плач, Когда, надув свирепо щеки, Поход сыграет штаб-трубач.          Легко вонзятся в небо пики. Чуть заскрежещут стремена. И кто-то двинет жестом диким Твои, Россия, племена.          И воздух станет пьян и болен, Глотая жадно шум знамен, И гром московских колоколен, И храп коней, и сабель звон.          И день весенний будет страшен, И больно будет пыль вдыхать… И долго вслед с кремлевских башен Им будут шапками махать.          Но вот леса, поля и села. Довольный рев мужицких толп. Свистя сверкнул палаш тяжелый, И рухнул пограничный столб.          Земля дрожит. Клубятся тучи. Поет сигнал. Плывут полки. И польский ветер треплет круче Малиновые башлыки.          А из России самолеты Орлиный клекот завели. Как птицы, щурятся пилоты, Впиваясь пальцами в рули.          Надменный лях коня седлает, Спешит навстречу гордый лях. Но поздно. Лишь собаки лают В сожженных, мертвых деревнях.          Греми, суворовская слава! Глухая жалость, замолчи… Несет привычная Варшава На черном бархате ключи.          И ночь пришла в огне и плаче. Ожесточенные бойцы, Смеясь, насилуют полячек, Громят костелы и дворцы.          А бледным утром — в стремя снова. Уж конь напоен, сыт и чист. И снова нежно и сурово Зовет в далекий путь горнист.          И долго будет Польша в страхе, И долго будет петь труба, — Но вот уже в крови и прахе Лежат немецкие хлеба.          Не в первый раз пылают храмы Угрюмой, сумрачной земли. Не в первый раз Берлин упрямый Чеканит русские рубли.          На пустырях растет крапива Из человеческих костей. И варвары баварским пивом Усталых поят лошадей.          И пусть покой солдатам снится — Рожок звенит: на бой, на бой!.. И на французские границы Полки уводит за собой.          Опять, блестя, взлетают шашки, Труба рокочет по рядам, И скачут красные фуражки По разоренным городам.          Вольнолюбивые крестьяне Еще стреляли в спину с крыш, Когда в предутреннем тумане Перед разъездом встал Париж.          Когда ж туман поднялся выше, Сквозь шорох шин и вой гудков, Париж встревоженно услышал Однообразный цок подков.          Ревут моторы в небе ярком. В пустых квартирах стынет суп. И вот, под Триумфальной аркой, Раздался медный грохот труб.          С балконов жадно дети смотрят. В церквах трещат пуды свечей. Все громче марш. И справа по-три Прошла команда трубачей.          И крик взорвал толпу густую, И покачнулся старый мир — Проехал, шашкой салютуя, Седой и грозный командир.          Плывут багровые знамена. Грохочут бубны. Кони ржут. Летят цветы. И эскадроны За эскадронами идут.          Они и в зной и в непогоду. Телами засыпая рвы, Несли железную свободу Из белокаменной Москвы.          Проходят серые колонны. Алеют звезды шишаков. И вьются желтые драконы Манджурских бешеных полков.          И в искушенных парижанках Кровь закипает, как вино. От пулеметов на тачанках, От глаз кудлатого Махно.          И пыль и ветер поднимая, Прошли задорные полки. Дрожат дома. Торцы ломая, Хрипя ползут броневики.          Пал синий вечер на бульвары. Еще звучат команд слова. Уж поскакали кашевары В Булонский лес рубить дрова.          А в упоительном Версале Журчанье шпор, чужой язык. В камине на бараньем сале Чадит на шомполах шашлык.          На площадях костры бушуют. С веселым гиком казаки По тротуарам джигитуют. Стреляют на скаку в платки.          А в ресторанах гам и лужи, И девушки, сквозь винный пар, О смерти молят в неуклюжих Руках киргизов и татар.          Гудят высокие соборы, В них кони фыркают во тьму. Черкесы вспоминают горы, Грустят по дому своему.          Стучит обозная повозка. В прозрачном Лувре свет и крик. Перед Венерою Милосской Застыл загадочный калмык…          Очнись, блаженная Европа, Стряхни покой с красивых век, — Страшнее труса и потопа Далекой Азии набег.          Ее поднимет страсть и воля, Зарей простуженный горнист. Дымок костра в росистом поле И занесенной сабли свист.          Не забывай о том походе. Пускай минуло много лет, Еще в каком-нибудь комоде Хранишь ты русский эполет…          Но ты не веришь. Ты спокойно Струишь пустой и легкий век. Услышишь скоро гул нестройный И скрип немазаных телег.          Молитесь, толстые прелаты, Мадонне розовой своей. Молитесь! — Русские солдаты Уже седлают лошадей. Прага, 1928 г. «Воля России». 1928. № 5