Поэты пражского «Скита»

ДОН КИХОТ

Нарисованные в небе облака. Нарисованные на холмах дубы. У ручья два нарисованных быка Перед боем грозно наклонили лбы. В поле пастухами разведен огонь. Чуть дрожат в тумане крыши дальних сел. По дороге выступает тощий конь, Рядом с ним бежит откормленный осел. На картинах у испанских мастеров Я люблю веселых розовых крестьян, Одинаковых: пасет ли он коров Иль сидит в таверне важен, сыт и пьян. Вот такой же самый лубочный мужик Завтракает сыром, сидя на осле. А в седле старинном, сумрачен и дик, Едет он — последний рыцарь на земле. На пейзаже этом он смешная быль. Прикрывает локоть бутафорский щит. На узорных латах ржавчина и пыль. Из-под шлема грустно черный ус торчит. — Что же, ваша милость, не проходит дня Без жестоких драк, а толку не видать. Кто же завоюет остров для меня, Мне, клянусь Мадонной, надоело ждать! — — Мир велик и страшен, добрый мой слуга, По большим дорогам разъезжает зло: Заливает кровью пашни и луга. Набивает звонким золотом седло. Знай же, если наши встретятся пути, Может быть, я, Санчо, жизнь свою отдам Для того, чтоб этот бедный мир спасти, Для прекраснейших из всех прекрасных дам. — Зазвенели стремена из серебра. Странно дрогнула седеющая бровь… О, какая безнадежная игра — Старая игра в безумье и любовь. А в селе Тобосо, чистя скотный двор. Толстая крестьянка говорит другой: — Ах, кума. Ведь сумасшедший наш сеньор До сих пор еще волочится за мной!.. В небе пропылило несколько веков. Люди так же умирают, любят, лгут, Но следы несуществующих подков Росинанта в темных душах берегут. Потому, что наша жизнь — игра теней, Что осмеяны герои и сейчас, И что много грубоватых Дульциней Так же вдохновляет на безумства нас. Вы, кто сердцем непорочны и чисты, Вы, кого мечты о подвигах томят, — В руки копья и картонные щиты! Слышите, как мельницы шумят?.. «Воля России». 1927. № 5–6

«В тот страшный год протяжно выли волки…»

В тот страшный год протяжно выли волки По всей глухой, встревоженной стране. Он шел вперед, в походной треуголке, Верхом на сером в яблоках коне. И по кривым ухабистым дорогам, В сырой прохладе парков и лесов Бил барабан нерусскую тревогу, И гул стоял колес и голосов. И пели небу трубы золотые, Что император скоро победит, Что над полями сумрачной России Уже восходит солнце пирамид. И о короне северной мечтали Романтики, но было суждено, Что твердый блеск трехгранной русской стали Покажет им село Бородино. Клубился дым московского пожара, Когда, обняв накрашенных актрис, Звенели в вальсе шпорами гусары. Его величества блюдя каприз. Мороз ударил. Кресла и картины Горят в кострах, — и, вздеты на штыки, Кипят котлы с похлебкой из конины… А в селах точат вилы мужики! Простуженный, закутанный в шинели. Он поскакал обратно — ждать весны. И жалостно в пути стонали ели, И грозно лед трещал Березины… Порой от деда к внуку переходит, По деревням, полуистлевший пыж, С эпическим преданьем о походе, О том, как русские вошли в Париж. Ах, все стирает мокрой губкой время! Пришла иная страшная пора, Но не поставить быстро ногу в стремя. Не закричать до хрипоты ура. Глаза потупив, по тропе изгнанья Бредем мы нищими. Тоскуем и молчим. И лишь в торжественных воспоминаньях Вдыхаем прошлого душистый дым. Но никогда не откажусь от права Возобновлять в ушах победы звон, И воскрешать падение и славу В великом имени: Наполеон. «Воля России». 1927. № 5–6

ГЛАВА ИЗ ПОЭМЫ

Средь шумного бала, случайно,

В тревоге мирской суеты…

А. К. Толстой          Распорядитель ласковый и мудрый Прервал программу скучную. И вот — В тумане электричества и пудры Танго великолепное плывет. Пока для танцев раздвигают стулья, Красавицы подкрашивают рты. Как пчелы, потревоженные в улье, Гудит толпа, в которой я и ты. Иду в буфет. Вдыхаю воздух пряный, И слушаю, как под стеклянный звон Там декламирует с надрывом пьяный, Что он к трактирной стойке пригвожден. Кричат вокруг пылающие лица. И вдруг решаю быстро, как в бреду: Скажу ей все. Довольно сердцу биться И трепетать на холостом ходу!          А в зале, вместо томного напева, Уже веселый грохот, стук и стон — Танцуют наши северные девы Привезенный с бананами чарльстон. И вижу: свет костра на влажных травах, И хижины, и черные тела — В бесстыдной пляске — девушек лукавых, Опасных, как зулусская стрела. На копья опираясь, скалят зубы Воинственные парни, а в лесу Сближаются растянутые губы Влюбленных, с амулетами в носу… Но в этот мир таинственный и дикий, В мир, где царят Майн-Рид и Гумилев, Где правят людоедами владыки На тронах из гниющих черепов,          Ворвался с шумом, по-иному знойный, Реальный мир, постылый и родной, Такой неприхотливый и нестройный, Такой обыкновенный и земной! И я увидел: шелковые платья И наготу девических колен, И грубовато-близкие объятья — Весь этот заурядный плоти плен. И ты прошла, как все ему подвластна. Был твой партнер ничтожен и высок. Смотрела ты бессмысленно и страстно, Как я давно уже смотреть не мог. И дергались фигуры из картона: Проборы и телесные чулки, Под флейту негритянскую чарльстона, Под дудочку веселья и тоски…          Вот стихла музыка. И стало странно, Неловко двигаться, шутить, шуметь. Прошла минута, две. И вдруг нежданно Забытым вальсом зазвенела медь. И к берегам покинутым навеки Поплыли все, певучи и легки; Кружились даже, слабо щуря веки, На согнутых коленях старики. Я зал прошел скользящими шагами. Склонился сзади к твоему плечу, — Надеюсь, первый вальс сегодня с вами? — И вот с тобою в прошлое лечу. Жеманных прадедов я вижу тени (Воображение — моя тюрьма). Сквозь платье чувствуя твои колени; Молчу и медленно схожу с ума.          Любовь цветов благоухает чудно, Любовь у птиц — любовь у птиц поет, А нам любить мучительно и трудно: Загустевает наша кровь, как мед. И сердцу биться этой кровью больно. Тогда, себя пытаясь обокрасть, Подмениваем мы любовь невольно, И тело телу скупо дарит страсть. Моя душа не знает разделений. И, слыша шум ее певучих крыл (Сквозь платье чувствую твои колени), Я о любви с тобой заговорил. И мертвые слова затрепетали, И в каждом слове вспыхнула звезда Над тихим морем сдержанной печали, — О, я совсем сошел с ума тогда!          Твое лицо немного побледнело, И задрожала смуглая рука. Но ты взглянула холодно и смело. Душа, душа, ты на земле пока! Пускай тебе и горестно и тесно, Но, если вскоре все здесь будет прах, Земную девушку не нужно звать небесной, Не нужно говорить с ней о мирах. Слепое тело лучше знает землю: Равны и пища, и любовь, и сон. О, слишком поздно трезво я приемлю, Земля, твой лаконический закон… Тогда же вдруг я понял, цепенея. Что расплескал у этих детских ног Все то, чем для Тобозской Дульцинеи Сам Дон Кихот пожертвовать не мог. Все понял, остро напрягая силы, Вот так, как будто сяду за сонет, — И мне уже совсем не нужно было Коротенькое, глупенькое «нет». «Воля России». 1927. № 8–9