Аввакум

После службы вся соловецкая братия обратилась к гостю своему, прося слово молвить. И сказал Неронов:

– Братия монахи, священницы и все церковные чада! Завелися новые еретики, мучат православных христиан, которые поклоняются по отеческим преданиям. Такоже и слог перстов по своему умыслу сказуют. А кто им непокорен – мучат, казнят, в дальние заточения посылают. Аз, грешный, в Крестовой, перед собором всех властей, говорил таковы слова: «Подал равноапостольный благочестивый государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Руси тебе, Никону-патриарху, волю, и ты всякие ругания творишь, а государю сказываешь: „Я-де делаю по Евангелию и по отеческим преданиям!“ И еще говорил ему и вам то же сказываю: „Придет время – сам с Москвы поскачешь, никем не гоним, токмо Божьим изволением!“ Да и вы, коли о том станете молчать, всем вам пострадати! Не единым вам сие глаголю, но и всем, на Москве и на всех местах. За молчание всем – зле страдати! А во оном веце каков ответ дадим Владыке нашему истинному Христу и святым его страдальцам?»

И замолчал. Слезы полились из глаз его. Архимандрит Илья подошел к Неронову и воскликнул:

– Страдальче, бием одолевай! Храбрый воине, подвизайся! – и поклонился трижды.

И вся братия поклонилась Никонову узнику.

Глава 2

Враг язык, Бог да судьба взгромоздили Аввакума и его семейство на корабль мытарств, и поплыл тот корабль, гонимый царевым гневом, по морю испытаний.

Приказано было отвезти протопопа в Якутский острог на реку Лену.

На Петров день, попрощавшись с добрыми людьми и не позабыв плюнуть в сторону хором доносчика Ивана Струны, отправился Аввакум в дорогу, навстречу великой сибирской зиме.

Порадовала Первопрестольная. Поминал протопоп братьев за здравие, а они уж больше полугода в яму чумную кинуты, неведомо где, когда. Два брата померли со всем семейством.

Неистовства творят патриарх да пособник его царь – наказание же приемлют их овцы. Разинул дьявол огненную пасть, а Никон и спихнул туда глупеньких, поверивших его сану.

– Вот, Марковна! Вот! – повторял Аввакум засевшую в нем мысль. – Никон-то нас на погибель погнал в Сибирь, а вышло, что – на жизнь. Бог, Марковна, с нами! Верую, из нынешнего града, из Тобольска, извергает опять-таки на житие, прочь от Струны – напасти дьявольской.

– Что Бог ни делает – к лучшему, – согласилась Марковна. – Не к зверям, чай, везут. Якутский-то острог хоть и далеко, но построен не из-под кнута – по доброй воле.

Иван, старший сын, слушая родителей, осмелился спросить:

– Батюшка, неужто Москву и не увидим никогда?

– Москва – Никонов вертеп! Да избавит нас Бог от сей мерзости.

– Ох, смирись, протопоп! – покачала головой Марковна. – Смирись!

– Прости, матушка! Братьев жалко! Поддались Никону и погибли. Коли вся Россия поддастся кромешнику – и ей погибнуть, свету помутившемуся.

– Смирись, протопоп!

– Ох, Марковна, грешен! Силен бес! Силен окаянный.

Дощаник, тяжко напрягая парус, плыл против течения. Реки сибирские велики, многоводны, а как их звать, то Бог ведает. Рек в Сибири, как людей в Москве, великие тыщи.

По рекам водою, по рекам и льдом. Лучшей дороги все равно не сыщешь.

С дощаника – на сани и снова неведомо куда.

Светлый, заново поставленный тын, темные обветшалые избы, темная, одиноко торчащая в пустом небе маковка деревянной церкви. Енисейский острог. До Якутского, может, и поближе, чем до Москвы, но дорога все равно длиннее: что ни верста – страх Божий: то зверь рычит, то разбойник свистит, а страшнее зверя и разбойника сама дебрь неезженая, нехоженая.

К съезжей избе Аввакум подкатил не в добрый час. На крыльце и кругом лютый мордобой: и кровь, и стон, и такой мат, что самому небу уши заложило. Аввакум взялся рукою за крест, но Марковна остановила его:

– Погоди, Петрович! Убьют, имени не спрося.

– Марковна! – только и сказал; из саней вон, через грызущихся – на высокое место, с крестом над головою. Драка подзатихла, клубок тел распался на две своры ворчащих, хлюпающих разбитыми носами.

И тотчас опять напружинились, ощерились.

К съезжей избе, выступая, шел высокий, круглолицый, как кот, с невинными голубыми глазами, – видно, сам воевода. Нес он себя, как носят кувшин, налитый с верхом, и всякому было видно, чем налит сей кувшин – одною только властью. Упаси Боже толкнуть сей сосуд! Пролитые капли зашипят и запузырятся, как вода в огне.

Поднялся на крыльцо.

– Ишь, смелый поп!

Прошел мимо, в избу. Аввакум перекрестился и – следом.

В просторной палате с пищалями в руках сидели по лавкам стрельцы. За столом в богатой шубе – вроде бы тоже воевода, когда б не бегущие от встречного взгляда глаза – насмерть запуган.

Аввакум в замешательстве прикидывал, кто же тут главный: сидящий или только что вошедший.

– Пошто гостя не встречаешь? – спросил тот, что с незабудками во взоре. – Чай, поп! Редкий человек в нашей берлоге.

Сидевший вскочил было, но тотчас сел и, глядя в пол, сказал, вздыхаючи на каждом слове:

– За что, Афанасий Филиппыч, людей моих в кровь мордуешь?

– Впрок.

– Статочное ли дело людей впрок бить? Иных до смерти задели.

– А это чтоб живые не сумлевались. Ты про гостя-то опять позабыл!

– Я не гость, – сказал Аввакум, – не своей волей на Лену послан, в Якутский острог. Укажите, будьте милостивы, где стать, когда дале ехать?

– Знаю о тебе, – сказал человек с невинными глазами. – Ты – мой.

– Как – твой?

– Испужал? – засмеялся дружески, совсем не страшно. – Меня все тут боятся. Вон гляди – сами с ружьями сидят, а под каждым лужа… Мой ты, протопоп Аввакум! Зря Никону-патриарху досаждал. Ох, зря! Со мной пойдешь.

Аввакум шагнул к столу:

– Да кто ж тут воевода? Куда это мне идти, с кем?

– С Афанасием Филиппычем! – Сидящий за столом в шубу свою чуть не с головою ушел. – Я приехал на смену Афанасию Филиппычу и на тебя, Аввакум, указ привез.

– В Дауры, протопоп, пойдем! – сказал голубоглазый. – Не хуже, чай, Якутска.

– Да когда ж?

– Зима минет, реки вскроются… Покуда живи в свое удовольствие. – Пошел к двери, но остановился. – Через протопопа забыл, зачем пришел. А пришел я сказать, чтоб твои люди, воевода, как мои на улицу-то выйдут, тотчас бы по домам хоронились. Чтоб будто и духу вашего тут нет! Вот уйду с протопопом в Дауры, тогда и властвуйте.

Ушел, дверью не хлопнув, спокойно, улыбнувшись.

– Кто же это? – спросил Аввакум в крайнем изумлении.

– Пашков, – ответили ему. – Афанасий Филиппыч Пашков.

Воеводой в Енисейске был теперь стольник Иван Павлович Акинфов. Сидел он на своем воеводстве затая дыхание, ибо прежний воевода Пашков оставался в городе. Не потому был силен Афанасий Филиппыч, что правил Енисейском пять лет, и не потому, что собирал в поход на Дауры полк и людей у него было не сотня, как у воеводы, а пять сотен. Норов был силою Афанасия Филиппыча. Сомнений не ведал, ни в чем себя и никогда не покорил, ни в каком зле не раскаялся, добро впереди воли и службы не пускал. Коли делалось доброе, так и ладно, да на службе его место не первое, добро оно обхаживает да поглаживает. Службе же всегда недосуг: коли на дороге лес – лес руби, коли изба – вали избу.

Земля кругом на тысячи верст – звериное царство: лес, горы, болота. Люди ликом хуже идолов, живут – как трава растет. Богов из чурок стругают. И потому Афанасий Филиппыч почитал себя для всех этих чужеродных людишек самим Господом. Вслух про то не говорил, но про себя знал, кто он есть и для них, неумытых, да и для своих, тоже ведь дикари дикарями.

Однако и у бури есть дом родной, где она, мрак и погибель, дите желанное и жалеемое.

Перед супругою Феклой Симеоновной Афанасий Филиппыч тишал, ища себе нежности и голубиного покоя. Фекла Симеоновна любила поискать вошек в голове Афанасия Филиппыча, а он, сидя перед нею на низкой скамеечке, расшивал серебряными и золотыми нитями доброй величины пелену, пообещав ее Богу в час редкого для себя угрызения совести и раскаянья. Женская сия работа, кропотливее которой и придумать нельзя, была ему не казнью, а потаенной жемчужной радостью.