Книга первая. Мир

- Может, все еще обойдется, а?

- Может, и обойдется…

Могучий старик потопал дальше, уводя маленького Светозара, а Торопа еще долго стоял и смотрел им вслед, размышляя над странными словами уважаемого гостя. Мудрено как-то изъяснялся великан. И вроде на одном языке говорили, а непонятно.

Под вечер, когда покрасневший диск дневного светила на западе наполовину завалился за горную гряду, окрасив небосвод густым багрянцем, а на востоке, где уже разливалась чернота ночи и ртутным блином выкатилась первая луна, в Верхнюю Крутень вошел странник. Одетый в потрепанный, залатанный плащ с капюшоном, он был похож на нищего. Подозрительно бедный на столь щедрой земле.

Торопа, как раз возвращался домой, и уже подходил к калитке, когда заприметил на дороге одинокую темную фигуру. Снова взыграло в нем неуемное любопытство, потому не стал отходить далеко от ограды. Хотя сам он лишний раз не перегибался, ему казалось странным - как это другой человек может отлынивать от работы.

“Хватает же совести побираться и жить за счет подачек от людской доброты! - подумал он. - Вон как капюшон-то на лицо надвинул - стыдно в глаза людям смотреть“.

Остановился оборванец возле Торопы и протянул жалобно:

- Сам я не местный. Пода-ай что-нибудь, мил человек.

- А чё так? Самому, поди, лень работать?

- Случилась со мной беда страшная, - начал жалобить поздний гость, голосом неприятным, дребезжащим. - Уж не знаю, чем прогневил богов… В мой дом попала молния, семья погибла, а на меня затмение нашло. Побёг я, куда глаза глядят, и заблудился, теперь уже не знаю, в какой стороне мой дом. Да и на кой мне на пепелище возвращаться…

- А соседи-то, чего ж не пособили?

- Одни мы жили, в лесу дремучем.

- Ладноть, тут вот у меня, в саду персики на землю осыпались - иди, забирай, сколько найдешь.

Гость тенью скользнул мимо, обдав неприятным запашком.

- Красивые у вас края, - погорелец перешел на вкрадчивый шепот.

- Ага. Сам каждый божий день все гляжу - не нагляжусь.

- Общительный ты, - зашелестело у самого уха. - Должно быть, все про всех знаешь.

- А то! Все знаю, - Торопа не мог не похвастаться. - Знаю, кто с чужого куста ягоды щиплет, и кто к кому женихается, и чья коза давеча горицветы сожрала.

- Вижу, ты - мужик толковый, все примечаешь, - лебезил незнакомец. Его слова, были для Торопы подобны звукам волшебной волынки. Приятно ему сделалось от такого, вежливого обхождения.

- Да. Глаз у меня вострый, как у змея летучего, - охотно согласился он. Подбоченился, надулся важно, как кузнечный мех - большой снаружи и пустой внутри. - Все вижу, все примечаю.

- Случилось чего необычное? - осторожно расспрашивал гость. - Не слыхивал ли какие новости удивительные?

А Торопу хлебом не корми - дай поболтать. Как все болтуны мог и приврать чуток, за что Любавушка неоднократно выговаривала ему. “Твой язык - твой враг, - поучала она. - Сказано было: уста - ворота ума, и если держать их открытыми, то ум ускользает наружу. Ноги ума - воображение, и если дать ему волю, оно уведет с правильного пути“.

Забыл Торопа мудрый наказ, выложил, по простоте душевной, гостю все, что знал: и про то, как встретил у грота старика, который оказался велем, и про зарькиного сына, и про Злыдня взаправдашнего. Увлекшись рассказом, он сам не заметил, как опустился на колени, и вместе с пришлым побирушкой стал ползать под деревьями и шарить руками по траве.

- Засуетились, - прошипел гость, когда Торопа во второй раз стал рассказывать про могучего старика, встреченного у моста. - Теперь-то уж, торопись - не торопись, опоздали они…

- Ты о чем, дядя? - Торопа недоуменно посмотрел на гостя, но не увидел его лица под капюшоном, только черноту. И вдруг в глубине будто два уголька занялись, вспыхнули красным.

Оторопел Торопа и от ужаса весь сжался. Много разных странников и богомольцев бывало в Верхней Крутени, только ни у кого из них глаза в темноте не светились. Торопа, конечно, слыхал про страны заморские, где живут другие народы, не похожие на людей. Видел их на картинках, но чтобы вот так, воочию…

Гость поднялся, распространяя вокруг душноватый, гнилостный, пугающий запах, и персики посыпались у него из-за пазухи на землю, видать, больше не нужны были. Зарычал дико, закинул голову, простер руки к небесам, погрозил кулаками. Из его нутра вырвался глухой и страшный голос, такой, что у тех, кто его слышал, от ужаса шевелились волосы на всем теле.

- Будьте вы прокляты, боги, вместе с вашим Провидением!

- Э-э-э, ты чего богохульствуешь, - прошептал Торопа, отползая от него подальше. - А я еще его персиками угостил…

- Да пропади ты пропадом со своими персиками, плюгавка. Ничтожество!

Обидно стало Торопе: вот тебе и благодарность за душевную теплоту…

- Да я тебя… - Вскочил он на ноги, сжал кулаки, запетушился. - Да я тебя сейчас…

- Что? - рыкнул гость. - Убьешь? Духу не хватит! Только и можешь, что с бабой в постели воевать, и то, когда ейный мужик далече.

Хохотнул утробно безлицый и направился к дороге.

- Скотина неблагодарная! - выкрикнул Торопа ему в спину. Хотелось догнать грубияна, повалить на землю - и ногами, ногами его… Или придушить голыми руками. Или, по крайней мере, пинок хороший отвесить.

Только вот смелости не хватило.

И тотчас у него перед глазами встало строгое лицо Любавушки - будто укоряла она. Мол, мало того, что языком мелешь, хуже болтливой бабы, так ты еще и постоять за себя убоялся, зло оставил безнаказанным.

Неспроста она ему привиделась. Ведь Торопа же, как узнал про Злыдня от пришлого веля, не будь дураком, сбегал на гору к жрице за подтверждением, и та, не стесняясь в выражениях, растолковала ему, что к чему. И между делом, сказала одну умную вещь, запавшую Торопе в душу. “При попустительстве малодушных людей, - сказала Любавушка, - злодей наглеет и обретает уверенность, что ему ничего не будет и за более серьезные проступки, за которыми следуют страшные преступления, а потом и беспримерные злодеяния“. Будто предвидела, что все так вот обернется - стушуется Торопа перед злодеем.

Устыдившись своей трусости, Торопа отступил, прячась от лунного света под деревьями.

Тем временем Любавушка отперла дверь книгохранилища, примыкавшего к храму со стороны рощи и, сняв с крюка с фонарь, вошла внутрь. По проходу между длинным столом со скамьями с двух сторон, за которым днем дети учились грамоте, и книжными полками, тянущимися вдоль стены, жрица уверенно направилась в дальний конец, где хранились священные писания. В набежавшем свете заблестели остатки позолоты на потертых, потрескавшиеся корешках “Повестей Первых Земных Веков“. Их было больше двух десятков, написанных и напечатанных в разное время.

Придерживая широкий рукав, Любавушка просунула руку в узкий зазор между стеной и неровным рядом книг и извлекла оттуда небольшой, прямоугольный предмет, обернутый полотном и перевязанный вылинявшей, голубой тесемкой. Положив его на край стола, жрица осторожно, чтобы не рассыпать сухую, душистую траву, отпугивавшую жучков-древоточцев, развернула тряпицу. Сверток оказался небольшой книгой, в переплете из коричневой кожи.

Книга, которую последние настоятельницы храма прятали от людских глаз, содержала отдельные главы “Повестей“ в их первозданности. Записанные служительницами Великой Богини еще в темные века, они не были искаженны поздними правками, вставками и толкованиями известных богословов. Чуть больше пятидесяти листов с обломанными уголками, без затейливых заглавий и рисунков, заполненные убористой скорописью, где буквицы еще не обрели свой нынешний вид.

Стряхнув с обложки крошки сухой травы, Любавушка бережно положила книгу на подставку и стала осторожно переворачивать хрупкие, желтые листы.

- Ага. Вот… - прошептала она, найдя нужное место.

Жрица склонилась над древней книгой и, затаив дыхание, вгляделась в ровные рукописные строки.