Страница 2 из 15
Однако, покидать родину, друзей, первую любовь мне очень нехотелось, поэтому заранее невзлюбил город, куда мы переезжали.
В застенках
Выросший в центре крупного роскошного города, с трудом япривыкал к пустому двору и панельной пятиэтажке на окраине чужого грязногогородка. Здесь всюду пахло тошнотворным дымом от горящего торфа, которымстроители отогревали мерзлый грунт. И еще − вездесущим перегаром, веявшимот людей. Пили здесь почти с самого детства. В каждом доме вместо графина сводой на видном месте стояла трехлитровая банка с мутной брагой. Не раздоводилось видеть пьяных детей.
Соседями со мной по парте побывали последовательно: тихаясухопарая второгодница Эля с тиком лица, лысый Вова с хроническим насморком, Васяс больными ушами, из которых неприятно пахло. Я относился к ним, скорей с жалостью,помогал с уроками, на диктантах и контрольных, только говорить с ними было не очем. Да они и не стремились к общению. Однажды Вася попросил зайти к нему вгости, помочь с алгеброй. В прихожей увидел я резиновые сапоги и спросил:
− У тебя папа электриком работает?
− Нет, водителем.
− А сапоги резиновые зачем?
− Как это? − удивился тот. − По грязиходить. Вот снег растает, узнаешь.
После решения задачек по алгебре, его мама пригласила нас закухонный стол. Она удивилась и слегка обиделась на меня за то, что я отказалсяпить мутную брагу. За столом мне пришлось подслушать странный диалог:
− Васька, ты за своими морскими свиньями будешь убирать?
− Буду, − кивал Вася, хлюпая кислыми щами свыменем вместо мяса.
− Дак, убери, а то свинячьи «ховны» уже по всей«фатере» раскиданы.
Дома я пытался узнать у мамы, насколько неучтивоотказываться в гостях от бражки, а так же значение слов «ховны» и «фатера». Онатолько прыскала в ладошку и просила больше к ним в гости не ходить. А к комутогда ходить? В конце нашей потешной беседы я сообщил маме о необходимостикупить мне резиновые сапоги, чтобы не утонуть в грязи. От этого ее чувствоюмора сразу иссякло.
Морозная снежная зима и затяжная весна приучили меня кодиночеству. Удивительно быстро привык я к окружающему серому унынию. Грязь ивездесущий смрад, повальное пьянство и грубость − все меньше раздражали.«Ко всему привыкает человек, и Герасим привык к городу», − бурчал я поднос из Тургенева, все больше удивляясь своему душевному отупению.
В апреле в моем Зурбагане, мальчишки обычно открываликупальный сезон. Там, далеко за лесами и полями, мои друзья прыгали с вышки впрохладную воду, получали первые солнечные ожоги. Там деревья одевались внежную пахучую листву, распускались цветы и по голубому небу медленно плавалибелые облака и горячее солнце. А здесь трещали морозы, а люди ходили в туннеляхвысоченных сугробов. Отец возмущался: «В апреле земля преет, а тут стужа, какна Северном полюсе!»
Когда, наконец, растаял снег, а до лета было, как до Луныверхом на черепахе, от нечего делать ходил я пешком до центра города. Надголовой висело серое небо, под ногами хлюпала грязь, мимо шли чужие люди,проплывали безликие коробки домов, пустыри, а душу заполняла до краевустойчивая мутная пустота. В голове звучала песня Хампердинка:
Lonely table just for one,
In a bright andcrowded room.
While the musichas begun,
I drink tomemories in the gloom.
Иногда я оглядывался и, если рядом никого не обнаруживал,пел баском во весь голос: «Ло-о-оунли тэ-э-эйбл дж-а-аст фор уан…» И мнеказалось, что это я сижу за столиком для одного в комнате, набитой людьми, слушаюмузыку и глушу воспоминания, бередящие душу. Странно, мне было вполне комфортношлепать в резиновых сапогах по грязи и упиваться одиночеством.
Когда мне удавалось выйти из уютного внутреннего мирка иоглянуться окрест, удивляла вот эта вездесущая серость. У здешних людей напрочьотсутствовала потребность украшать окружающее пространство, созидая вокруг себякрасоту. …Разбивать клумбы, сажать цветы, деревья, декоративные кусты; краситьбордюрные камни белым, выстилать цветными плитками дорожки, раскрашивать фасадысочными красками… Их вполне устраивал вот этот барачный стиль, грязь, хаос,вонь. На память приходили где-то читаные слова: «Гражданин начальник, эти людиработать не будут. Эти люди солнце называют балдой».
Пройдясь по центру города, непременно оседал на лавку воазисе номенклатурной красоты в виде голубых елей и огромной клумбы передзданием Совета Министров. Безмысленно глазел на памятник вождю с подозрительнораскосыми глазами на скуластом лице, который выпростанной правой рукой указывалнаправление к всенародному счастью. Я прослеживал директивную траекторию, и мойпытливый взор упирался в общественный туалет. Что ж, у каждого своепредставление о счастье…
Несколько раз доводилось видеть тут странных персонажей,будто на машине времени переместившихся из далекого прошлого. Представьте себечеловека в овечьем зипуне, в лаптях с онучами и деревянным крючковатым посохом.За плечами − торба из потемневшей бересты. Как правило от него метров задесять разило… скажем, непередаваемым духом средневековой дикости. Я вспоминалкафе, куда мы ходили в детстве пить молочные коктейли с пирожными, ароматванили и свежесмолотого кофе, витавший среди столиков и колонн. Веселую официанткуВалю в белом накрахмаленном переднике, которая подносила напитки со сластями ивсегда радовалась нашему приходу. Настоящий цветной телевизор. Музыкальныйавтомат с пластинками Джанни Моранди, Робертино Лоретти, Ларисы Мондрус иЭдуарда Хиля. Мы одевались туда как на праздник, в белые рубашки с галстучкамиили даже бабочками, девочки – в светлые платья, белые колготы, на головах банты− и чувствовали себя почти взрослыми. …А этот человек в зипунепозапрошлого века, может, ни разу и ванны-то не видел… Как же по-разному живутлюди в нашей огромной стране!..
Здесь на центральной площади, всегда заглядывал в книжныймагазин, покупал очередной детектив Богомила Райнова про болгарского разведчикаЭмиля Боева. Девушки-продавщицы меня узнавали и протягивали то «ГосподинНикто», то «Нет ничего лучше плохой погоды», а то «Инспектор и ночь». Райнов писалот первого лица в настоящем времени, этот прием давал полное погружение в мирглавного героя, делая читателя соучастником событий. Ты ловил себя на мысли,что даже думать начинаешь как герой. Эмиль Боев в меру благороден, ироничен, унего приятный юмор. Родину любит и защищает без пафоса, профессионально и дажеизящно. Но самое главное для меня − он одинок среди врагов и это немешает ему спасать Родину от продажных шпионов-перебежчиков.
Открывал наобум книжку и читал вслух:
(Боев час назад освобожден из греческой тюрьмы) «Заведениеутопает в розовом полумраке. Из угла, где играет оркестр, доносятся протяжныестоны блюза. В молочно-матовом сиянии дансинга движутся силуэты танцующих пар.Я сижу за маленьким столиком и… вижу лицо седоволосого, очертания которогорасплываются и дрожат, словно отраженные в ручье. Головокружение вызвано… переменой,наступившей столь внезапно, что я ощутил её как зуботычину. Превратностисудьбы, сказал бы полковник».
Или вот ещё:
« − Вы очаровательная женщина, Мери! Рослая, дородная,настоящая женщина!
− Правда? − вспыхивает скорбящая и сноваоткидывается на спинку дивана. − А тут всё живое на здешних выдркидается...
− Вешалки для модного белья, − бросаю я спрезрением. − Извращённость...»
Это болгары так о парижанках?..
Или вот эта песенка, которую они пели в дождливомАмстердаме:
А мы люди другой породы!
Нет ничего лучшеплохой погоды!
От души благодарил девушку-продавщицу. Пока она пробивалачек, неустанно улыбаясь, шепотом напевал песенку «Би Джииз»: «To love somebody, To love somebody…»,она подхватывала: «…The way I love you» − мы понимали друг друга. Вздыхал, опускал книгу вкарман и в предвкушении приятного вечернего чтения с улыбкой выходил измагазина.
Затем по трущобам, мимо двухэтажных бараков с неистребимымзапахом керосина и частных домишек с черными заборами спускался к реке. Здесьшвартовались белые теплоходы из дальних стран и городов. Эти белые гиганты с золотымипоручнями и синими надписями по бортам казались пришельцами из другой жизни. Янаблюдал, как по палубе гуляют веселые, красиво одетые люди, играет музыка, имне казалось, что этот праздник у счастливых пассажиров никогда не кончается.Но, странное дело, ни разу не пришло на ум поставить себя на их место иликак-то стремиться в их среду.