Страница 19 из 54
Зима наступила рано. К востоку от Урала не бывает постепенного перехода. Снег выпал внезапно и обильно и скоро завалил избы по самые крыши. Говоря современным языком, это была мгновенная коррекция имиджа. Уродливые прыщи и морщины скрылись. На время. За этим последовал безжалостный мороз, установившийся на уровне ниже 20 градусов, но часто опускавшийся до минус 40. Старики поговаривали о минус 60… Снег затвердел, и в ясные дни небо становилось голубоватым, а иногда и ярко-голубым. Но есть у сибирской зимы и уродливое лицо: буран, снежная буря без снегопада. Ветер подхватывает крошечные частицы затвердевшего снега на уровне земли и швыряет их в любого, кто осмелится ему противостоять. Видимость плохая, обморожение практически неизбежно. Да и смерть не так уж далека. Во время бурана всякий уважающий себя сибиряк сидит дома, а если необходимо выйти на улицу, он не выходит без подходящей одежды: теплого белья, пимов (высоких жестких войлочных сапог), фуфайки, меховой шапки-ушанки и большого количества шерстяных платков.
Для нас, депортированных, все эти предметы первой необходимости были недоступны. В Николаевке пимы были на вес золота: они доставались по наследству, в случае необходимости чинились и почти никогда не продавались. Поэтому наша коммуна впала в спячку; причем теперь нам угрожал не только голод, но и холод. Анушка и Тереска жались друг к другу в своем углу, писали бесконечные письма, ждали ответа и по очереди приобщались к «польской летучей библиотеке». Она состояла из тех немногих книг, которые сопровождали ссыльных всю эту дорогу (хотя мы не взяли с собой ни одной). Их аккуратно разделили на несколько тоненьких частей, которые потом, если погода позволяла, тайно передавались из рук в руки польской общиной. Это благодаря николаевской «летучей библиотеке» я узнал роман Сенкевича Quo vadis, за который он получил Нобелевскую премию. Посылки из Вильно от семьи матери были радостными вехами. Мы рано ложились спать. Света не было, кроме моего пузырька, а он предназначался для моей домашней работы. Ранний отбой также был способом согреться и убить время.
Все это время мать шила свои одеяла и иногда пыталась улаживать конфликты. Их было немного. Все понимали, что спокойствие — одно из средств выживания. Периодически Гала сочиняла очередное стихотворение, и мы посылали его в Вильно и еще куда-то. Интересно, достигло ли хоть одно из них пункта назначения. Иногда удавалось убедить мать перестать шить, и она рисовала карандашом. Она нарисовала своих троих детей, и это привлекло внимание Хозяина. Со временем его тоже удалось убедить ей позировать. Его маленький портрет — самый лучший из ее рисунков.
Мы с ужасом ожидали приближения Рождества. Дома это был самый счастливый момент литургического цикла: радостное соединение материального и духовного. Мы начали робкие и очень скромные приготовления. Что-то из посылок откладывалось на Wigilia— сочельник, который отмечается 24 декабря с появлением первой звезды. С этим проблем не было: холодное сибирское небо было кристально-ясным. Хозяюшка пригласила наших женщин сделать (под ее руководством) настоящие русские блины. Скамья Владека была конфискована и преобразилась в праздничный стол под белой простыней. Под «скатертью» было много сена — напоминание о вифлеемских яслях. После ритуальных вежливых отказов Самойловы присоединились к празднику. Мы произнесли молитвы и преломили облатку, благополучно дошедшую до нас из Вильно. Мы обменялись пожеланиями (в духе «В следующем году в Иерусалиме!»), пианиссимо пели рождественские гимны и проливали слезы. И по сей день наш первый сибирский сочельник остается счастливым горьковато-сладким воспоминанием.
Через два года, когда мне было четырнадцать, я описал нашу повседневную жизнь в Сибири: «Зимой в маленькой, покрытой плесенью комнатушке, где мы жили вдесятером и где руки коченели от холода, при свете пузырька я учился по учебнику, который иногда удавалось одолжить у кого-нибудь из своих же депортированных. Мы почти всегда были голодны. Борьба за выживание чередовалась с болезнями. Нас депортировали из Польши без теплой одежды, и сибирской зимой мы страдали от постоянных обморожений лица, рук и ног».
У меня отмерзало лицо каждый день во время моих походов в школу, но я упорно ходил, потому что открыл для себя радость учения. Одежда моя никуда не годилась: у других детей были пимы, мне же приходилось довольствоваться старыми отцовскими ботинками для верховой езды. Но я был готов платить эту цену. Во мне было мало чистой любви к знаниям: я просто открыл радость победы вопреки всему, и мне было приятно добиваться лучших успехов, чем другие. Это не очень хорошее чувство, но очень сильная мотивация. Труднее всего давался русский язык, и победа над ним вызвала у меня восторг. А он, в свою очередь, привел меня в школьную библиотеку, в которой в основном были труды по марксизму-ленинизму, но было и какое-то количество классической русской литературы и даже несколько книг иностранных авторов. В свободное время я начал совершать регулярные набеги на русскую belles-lettres: [19]Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого… Они и до сих пор завораживают меня не меньше, чем тогда. В Николаевке же я открыл для себя Шекспира, Диккенса и Робби Бернса — в русских переводах.
Моей второй страстью была математика, хотя здесь я и должен был склониться перед блистательным Гришкой Палеем. Мы оба учились на «отлично», но ему, в отличие от меня, пятерка давалась без усилий. Мы учились по превосходному дореволюционному учебнику Киселева.
Моим третьим предметом был экзотический казахский язык, который еще пользовался латинским алфавитом. Он меня завораживал, и я до сих пор могу назвать пальцы на руке: bas parmak, bere uluk, onton kerek, shin-shin shmok, kishkintai bubok.Рифма вызывает некоторые подозрения, но у меня нет оснований ставить под сомнение bona fide [20]нашего грозного учителя казахского. Еще я помню aman— казахский эквивалент «рукопожатия» между деревенскими мальчишками (bala)и девчонками (dzhimurtka).Дивные звуки. К другим предметам я относился как к скучной необходимости. Я хорошо успевал по ним по всем, хотя мне и недоставало практики по естественным наукам. Но у нас не было ни лабораторий, ни других способов облегчить бремя учения.
Зима неохотно уступала позиции весне. На смену буранам пришли влажные и пронзительно ледяные ветра. Наши твердокаменные улицы развезло, и они превратились в грязевую кашу. Дорога в школу стала бегом с препятствиями. Это время года было мне отвратительно и, казалось, никогда не кончится.
4 марта 1941 года мать написала свекрови в Вильно, которая прислала нам две пары чулок и леденцы. Это единственное сохранившееся письмо из нашей ссылки. Большая часть его о моем отце: «О Тадзио пока ничего не известно, но я терпеливо жду… Бедный Тадзио — в руках злых людей, но — я пламенно верю в это — под защитой Господа… С ним не может случиться ничего дурного. Он переживет эти ужасные испытания, как и все мы. Я каждый день молюсь всей душой, чтобы нам достало сил. Да услышит Господь наши горячие молитвы о воссоединении всех семей… Мой бедный дорогой Тадзио, должно быть, он беспокоится о нашей судьбе…» Кроме того, по нему можно составить некоторое представление о нашем быте на исходе нашей первой сибирской зимы: «Мы стараемся быть очень бережливыми в быту, чтобы еды хватало как можно дольше. Слава богу, все мы опять в добром здравии. Тереска больше не жалуется на учащенное сердцебиение — на мой взгляд, признак нервозности. У Анушки снова нормальная температура. Михалек здоров, а мое собственное здоровье меня пока ни разу не подводило. Хотелось бы, чтобы так оно и было… Хорошая пища тесно связана с хорошим здоровьем и хорошим сном… Появились первые признаки весны, и девочки начинают готовиться к летним работам: они будут рубить деревья (в лесу) и распиливать их. Я шью, сколько могу; у Михалека отличные успехи в школе — как у отца — несмотря на сложности с иностранным языком».