Время любить

— Все мужчины эгоисты.

— Почему?

— Все лучшее выбирают себе, даже смерть. Значит, ты умрешь у меня на руках, я тебя буду оплакивать, а потом сойду с ума от тоски?

— Гм…

— Надо, чтобы мы умерли в один день и даже в один час. Согласен?

— Да, я буду молить об этом Аллаха…

— Сначала моли Его о том, чтобы у нас была долгая и счастливая жизнь.

— Знаешь, когда Бекхан замахнулся на меня дедовским кинжалом, мне не было страшно. Мне было горько оттого, что это брат поднял на меня руку. Брат, которого я любил больше самого себя и которому верил. Мне не было страшно. А теперь, если кто-нибудь замахнется на меня кинжалом, мне будет страшно, потому что я не хочу покидать тебя, Айза.

— Спасибо…

— За что?

— За то, что ты любишь меня больше жизни… и больше смерти.

— Говорят, что мужчина не должен так сильно открывать свое сердце женщине, это проявление слабости.

— Это дураки придумали. Они сами любить не умеют, а других учат.

— Бекхан меня так учил. Все переживал, что я тебе много уделяю внимания, много думаю о тебе. У меня до сих пор перед глазами его гаснущий удивленный взгляд. Это колдовство какое-то. Он заносит надо мной кинжал, а его грудь разрывается, словно ее прострелили!

— Ты говорил… Прости, мне страшно об этом слушать. Отец никогда не рассказывал мне о войне, даже когда я его об этом просила.

— Извини, я больше не буду.

— Ничего… Я хоть и дочь своего народа, но эта война мне противна. Я никогда не верила, что она была войной за народ и для народа… — с минуту Айза помолчала, прислушиваясь к себе. — Вот стою сейчас без чадры, что сказал бы твой брат?

— Ты никогда не скрывала от меня волосы и руки.

— Отец не требовал от меня. Я сама одевала, когда выходила на улицу. А к тебе я привыкла с детства.

— Сейчас не надо выделяться. Пусть на нас поменьше обращают внимания. Но ты и в чадре красивая. В чадре ты похожа на Мариам, так, как ее изображают в русских храмах.

— Мне кажется, все женщины, все матери, которые любят своих детей немного на нее похожи. Отец прячет в сундуке икону из разрушенного русского храма. Рядом со своей медалью. Я спросила зачем, а он сказал: Бог поругаем не бывает, веру нельзя топтать сапогами, даже если она чужая. В конце концов, даже по нашей вере это Мать пророка. Можно ее изображать или нет — другой вопрос, особенно, когда лик Её уже смотрит на тебя немного печальными глазами.

— Иногда мне кажется, что до этого времени у меня не было жизни. Был какой-то страшный сон. И я все время боялся проснуться мертвым. А теперь думаю, был ли я тогда живым? Может быть, правда: в образе этого инженера ко мне приходил Джабраил?

— Может быть.

— Я теперь ничего точно не знаю. Кроме одного…

— ?

— Я люблю тебя.

— А я тебя. Говорят, в Сибири тоже есть великие реки. Мы их увидим?

— Возьмем билеты на теплоход и увидим.

— Так можно всю жизнь идти по этой огромной стране.

— С тобой я готов — хоть на край света.

— Все равно, надо будет вернуться домой.

— Вернемся.

Теплоход разминулся с тружеником-сухогрузом, они обменялись долгими приветственными гудками. Наверное, капитаны знали друг друга. Пронзительным «у», гулким низким баритоном устремились голоса теплоходов в мудрое русское небо, седеющее на горизонте волнистой полосой облаков, а с берега ответил им первым вечерним ударом колокол недавно восстановленного храма. Звуки эти, как длинные ноты волжских песен, пробили небо и унеслись в космос. Для вселенной они означали: Россия жива и по-прежнему прекрасна.

Э-эй, ухнем… Сама пойдет…

* * *

Поднимаясь на второй этаж, Марченко держался за сердце, но не из-за быстрой ходьбы, а только ощущая тревожное волнение. Лена для страховки держала его под локоток, впереди маршировал начальник охраны и его растерянные подчиненные, которым за последние полчаса пришлось выполнять противоречивые распоряжения.

— Рубильник! — хрипел Марченко, осознав, что дотошный Яковлев отключил электроэнергию в лаборатории Кошкина. — Щитовая!

— Рубильник! Щитовая! — повторил за ним начальник охраны, и один из его парней устремился вниз, в подвальное помещение, чтобы сорвать свежие печати Яковлева на железных дверях электрощитовой.

На пороге лаборатории группу встретили Китаев и Варя, которые так и не сдались, осаждавшим их охранникам. Вадим Григорьевич стоял, прикладывая к лысине носовой платок, чуть в стороне. Увидев Марченко, он не сник и не растерялся:

— Михаил Иванович, мною пресечена попытка проведения незаконных несанкционированных опытов, которые могут привести к самым неожиданным последствиям.

— Знаю, — зыркнул на него генеральный, и лысина зама буквально задымилась. — Где Кошкин?!

— Где Рузский? — эхом ответила Елена, заглядывая в комнату.

В это время у главной проходной суетились люди в масках и камуфляже. Они вдруг высыпали из ниоткуда, как сказочные братцы из ларца, заблокировав входы, переулки, распахнув дверцы машин на стоянках. Из этих машин они вытаскивали и роняли лицом в землю не успевших удивиться мужчин в кожаных куртках. А некому щеголю пришлось лечь в лужу, не взирая на дорогой, стального цвета костюм от Гуччи. Это был Ермоленко. Рядом с ним, матерясь до удара прикладом в затылок, лежал Верхотурцев. Один из людей в маске слегка наклонился в сторону Александра Максимовича и глухим голосом сообщил:

— Тебе привет от Бекхана.

Сердце бизнесмена Ермоленко после этих слов провалилось в глубокую пропасть, на дне которой клубился ядовитыми парами всепожирающий страх. В сознании его, как перед смертью, мелькнули лица сослуживцев, что не вернулись с кавказской войны, офицеров, что освобождали его из глупого плена, и лицо Вари. Но не стыд, а страх и отчаяние парализовали Александра Максимовича, и весь ужас предстоящего возмездия не смог вместиться в сжавшуюся, трясущуюся душонку. Зато рядом лежавший Петр Матвеевич Верхотурцев улучил момент, когда безликие камуфляжи отвлеклись на его сопротивляющегося подчиненного, и, пользуясь тем, что на запястьях еще не застегнули наручники, всеми четырьмя конечностями оттолкнулся от земли и рванул в сторону частного забора, каковой перемахнул единым прыжком под окрики спецназовцев и длинную автоматную очередь в небо. Несколько быстрых теней бросились следом, но уже стало понятно, что в «шанхае», испещренном частными огородами, покосившимися заборами, хозяйственными постройками и хмурыми домами у Верхотурцева очень много шансов уйти, затаится между поленницами и даже нырнуть в навозную кучу, которую никто, конечно, раскапывать не будет.

В тоже время Марченко сосредоточенно смотрел на вновь заработавший генератор Кошкина, словно сквозь его оболочку можно было узреть, где и что сейчас делает изобретатель.

— Я вынужден буду доложить о ЧП руководству и министру обороны, — едко готовил собственную оборону Яковлев.

— Заткнись! — обрубил его Марченко, и тот, как от удара, качнулся, чтобы скрыться за спинами охранников.

— Там что-то произошло, я чувствую, — теребила за рукав Марченко Елена Андреевна.

— Случилось, чувствую, — хмыкнул Михаил Иванович. — Случилось, когда ты, Леночка, являясь самой красивой женщиной, имеющей отношение к обороне России, покинула свой боевой пост, и оставила Сергея… — но потом вдруг осекся, — Ладно, извини, не время сейчас. Я, вишь, тоже старый дурак уже.

Марченко трясущимися от волнения руками стал открывать ящики стола.

— Где-то должен быть у Сережи здесь страховочный пульт. Не мог он бездумно рисковать с одним дистанционным управлением. Должен быть… Он ни о чем не предупреждал? — с надеждой повернулся к Китаеву и Варе.

— Просил только никого к этому агрегату не подпускать, да вот не мытьем дак катаньем, — процедил сквозь зубы Китаев, с неприязнью глядя на Яковлева.

— А у нас тут не частная лавочка! — попытался вспылить Вадим Григорьевич, но по взгляду Анатолия понял, что легко может получить по лысине, если сейчас же не замолчит.