Время любить

Наконец, Марченко нашел под бумагами клавиатуру от персонального компьютера, хотя ни монитора, ни системного блока на столе у Кошкина не было. Компьютер дремал на соседнем столе. Простым методом тыка Михаил Иванович нашел в генераторе подходящее гнездо.

— Не спроста же она здесь валяется, — объяснил он, щурясь сквозь мощные линзы очков.

Оставалось разобраться со значением клавиш, но тут на помощь пришла Лена. Она ткнула пальцем в помеченную красным маркером клавишу.

— Скорее всего, эта. Бэкспэйс.

— Чего такое бэкспэйс? — спросил Марченко.

— Буквально с английского: обратно пространство. — То бишь — возвращение. Назад.

— Похоже на то, — согласился генеральный конструктор и успокоил сам себя, — хуже не будет.

После нажатия клавиши, генератор загудел чуть надрывнее, в воздухе резко запахло озоном, на всякий случай вся группа отошла подальше.

— В другое время я бы по рукам себе надавал, — пробурчал Михаил Иванович.

— А я бы этому Кошкину по рукам надавал, — опять решился вставить Яковлев.

— Шли бы вы, Вадим Григорьевич… Писать объяснительную о нарушении чистоты эксперимента, находящегося под контролем правительства Российской Федерации, — заткнул его окончательно генеральный конструктор.

В этот миг в пространстве лаборатории вместе с туманом непонятного генеза стали проявляться знакомые фигуры.

* * *

Кошкин по-прежнему лежал на коленях Рузского, сознание его периодически покидало. А Владимир Юрьевич уже отчаялся вернуться назад, когда единственный выход из ресторанного дворика закрыл милицейский уазик, озарив площадь битвы въедливой фиолетовой мигалкой. Грум дрогнул первый раз в жизни, потому что не хотел сесть в одном и том же времени во второй.

— Всем оставаться на своих местах! — прозвучала суровая команда стражей порядка из мегафона на крыше, но Марченко уже нажал кнопку “Backspace”.

Пространство и время не рванулись, а как-то, словно по слизкому коридору, в котором прилипают подошвы, потянулись обратно. Машина времени словно определяла и раздумывала, кого ей следует забрать в счастливое капиталистическое будущее, а кого оставить на допрос советскому прокурору, а то и въедливым чекистам. Грум, осознав, что теряет драгоценные мгновения, не обращая внимания на бегущих к нему милиционеров начал разряжать остатки обоймы в лежавших после ударов и стоящих на ногах противников. Именно поэтому стражи порядка первым делом кинулись к нему. Кодекс советского милиционера не позволял им, как сейчас, сразу открыть огонь на поражение. Сначала надо дать залп в небо, а потом все равно попытаться задержать преступника голыми руками, что они и начали делать. Но их голые руки повисли в пустоте… Грум, не выражая никаких эмоций и не попрощавшись, исчез. Зато потерянное на поимку миража время и нескрываемое удивление ментов, вызвавшее естественную заторможенность их реакции, позволило раненному в плечо Бекхану вырваться из двора, сбив по пути попытавшегося остановить его милиционера-водителя. Бекхан ушел, мысленно и вслух обещая отомстить всем и вся до третьего колена.

Увидев Елену, Владимир Юрьевич облегченно вздохнул, Дорохов же первым делом закричал:

— Скорую! Палыч умирает!

Китаев, который знал цену этим секундам, кинулся к телефону. Елена Андреевна склонилась над двумя своими мужьями, потом обняла голову Кошкина, который на какое-то время пришел в себя.

— Сережа, что ты наделал?

— Это я виноват, — объяснил Рузский.

— Это я виноват, — опустил голову Грум.

— Нет, это он виноват, — кивнул Марченко на Яковлева.

— Мне все равно в этом времени нет места, — прошептал Кошкин, выдавливая через боль грустную улыбку. — Юрьич, а ты сделай обязательно томографию! Обязательно!

— Чего? — не понял Рузский.

— Всего… Томографию… Кровь сдай… К врачам сходи…

— Да это тебе, Сергей Палыч, к врачам надо…

— Мне, к Господу Богу… Если пустят…

Он хотел еще что-то сказать Лене, но уже не смог, сознание вновь провалилось в страшную тьму, которую весьма сложно разорвать искрой между контактами дефибриллятора. В этой тьме он почувствовал себя обнаженным, и ему стало зябко. «Тамбур какой-то, здесь, наверное, дезинфекцию прибывшим на тот свет делают», — то ли подумал, то ли мысль эта парила свободно от сознания Кошкина. Во всяком случае, она была гулкой и такой же пустой (черный юмор во вселенской темноте), как окружающее мрачное пространство. «А как насчет полетов через туннели?» — спросил пустоту Кошкин. «Не налетался еще?.. Через туннели?» — вопросом ответила пустота. «Ну хотя бы луч света!», взмолился Сергей Павлович. И действительно, откуда-то с недосягаемых высот, пробив целый космос мрака, ударил луч света, и Кошкин оказался в центре этого луча, точно актер на авансцене. Луч этот не просто светил, но пронизывал своими корпускулами эфирное тело Кошкина насквозь. «Господи, это я грешный…», представился Сергей Павлович. «Знаю», сказал голос. «Я не ведаю, что мне делать, Господи, душу я спасти, судя по всему, не сумел…» «Об этом не тебе судить… Зачем пытался проникнуть в запретное и распознать Промысл Мой? Ужели не знал, как за этот дар платят избранные?» «Как?», не успел спросить Кошкин.

И тут же неумолимая сила вдруг подхватила Кошкина и в один миг бросила в сырой каземат, где на стенах горели факела, а на столе, за коим сидел суровый вельможа, горели две свечи. Тут же, на столе, раскрыта была весьма объемная тетрадь, исписанная где полууставом, а где и вообще непонятными знаками. Вельможа, листая ее, сурово допрашивал сидевшего напротив монаха, глядя на которого Сергей Павлович содрогнулся — настолько он похож был на самого Кошкина. Разве что борода да смиренное выражение лица не совпадали. Зато усталость в серых глазах — почти родная. Но кроме усталости тихо сияла в них какая-то запредельная уверенность, граничащая по смыслу своему с безумной отвагой. Сосульки темно-русых волос ниспадали до самых бровей, отчего глаза казались меньше, но ярче. В целом же лицо не было красивым, но не было и отталкивающим. По возрасту монах и Кошкин также были близки. Лишь глубоких морщин, отражающих скорби, на лице арестанта было больше. Ни дознаватель, ни монах, судя по всему, не видели Кошкина. И тот примостился у стены между ними, чтобы понять происходящее. Главное, что удалось уловить сразу же: вельможа задавал вопросы, уже предполагая на них ответы узника, монах отвечал, уже ведая исход допроса в целом. Хоть и неплохо Сергей Павлович знал историю, но даже подозревать не мог, что суровый сановник — никто иной, как генерал-прокурор, граф Самойлов, глава екатерининского Сената. Допрос этот, по всей видимости, был не первый, но последний.

— Так ты, Василий Васильев, крестьянского сословия, родом из деревни Окулово, что в Тульской губернии, в иночестве Авель, предсказуешь да и пишешь о том, что милостивая государыня наша императрица Екатерина Алексеевна упокоится скоропостижно в нынешнем, одна тысяча семьсот девяносто шестом году от Рождества Христова, а также предуказываешь день, месяц и даже час кончины?

— Истинно так, ваше сиятельство, так и воспоследует… — тихим голосом отвечал пленник. — Жаль государыню, однако конец ее земного пути близок и неотвратим…

Договорить монах не успел, генерал, с неподобающей ему прытью выскочил из-за стола, чтобы ударить Авеля по губам. И со стороны было непонятно, кто из них больше боится сказанных слов. Генерал имел волевое выражение лица, коим подчеркивал право свое решать людские судьбы, но и Авель ни внешним видом, ни тоном голоса, что был тих, но напорист, ему не уступал.

— Молчи, нечестивец! В помрачении ума ты речешь напраслину! Как смел ты возводить такие хулы на государыню?! — ударил еще и еще раз, но монах словно не почувствовал, даже голова не качнулась. Будто не его били. Оттого получалось, что генерал, несмотря на обстоятельства, выглядел слабее. Но опытный сановник вовремя почувствовал это и опустил руку.

Кошкину вдруг вспомнилось — он где-то читал, что Екатерина Великая умрет на ночном судне, от апоплексического удара, не успев подписать манифест, лишающий наследника — сына Павла — права на трон. Не успела… Кошкин только подумал об этом, но, похоже, Авель услышал его мысль, во всяком случае пронзительно посмотрел именно на то место, где Сергей Павлович предполагал себя. Генерал же, ничего не подозревая, вернулся за стол, чтобы продолжать допрос.