Адъютант его превосходительства

– Может быть… Может быть… – задумчиво расхаживая по кабинету, ти­хо говорил Лацис. – Василий Васильевич… Николай Николаевич…

– Что?

– Похоже!.. Очень похоже, что ты прав…

Купола Софийского собора на фоне ночного неба были иссиня-черными, они уже не отливали золотом, не сияли, – а тихо меркли, как угли в уга­сающем костре.

– Вызови Басова! – не оборачиваясь, попросил Лацис и, не дожидаясь ответа, добавил: – Пусть срочно зайдет ко мне!..

Басов словно ждал звонка Лациса и пришел довольно скоро. Остановился посредине кабинета, вопросительно смотрел на Лациса.

– Владимир Петрович. Предположим, что карты Киевского укрепрайона оказались у врага, – устало сказал Лацис. – Что можно предпринять, чтобы свести к минимуму урон от утечки этих сведений?.. Ну, скажем, передисло­кация войск?.. Перестройка оборонительных линий?..

Басов чуть снисходительно посмотрел на Лациса:

– Если говорить честно…

– Да-да, именно… честно!..

– Кардинально ничего нельзя изменить, к сожалению. Для перестройки всей оборонительной линии понадобился бы не один месяц, – доверительно сказал Басов. – Впрочем, некоторые мысли у меня по этому поводу есть, и я хотел бы их сегодня же… да-да, уже сегодня доложить Реввоенсовету… если… если, конечно, вы, так же как и я, думаете, что это преда­тельство! – Он сделал нажим на последнем слове.

Лацис долго молчал. Затем твердо сказал:

– К сожалению, ничего другого мы предположить не можем, кроме это­го… – и добавил: – Впрочем, я назвал бы это другим словом. Резников – не предатель. Он, видимо, был просто враг, а мы этого вовремя не угада­ли… Хорошо замаскированный враг?

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Капитан Осипов внес в кабинет Щукина большой и грязный, весь в тороп­ливых, аляповатых заплатах, мешок. Брезгливо водрузил его посреди каби­нета.

– Что это? – поморщился Щукин, удивленный тем, что грязный мешок Оси­пов бесцеремонно поставил на ковер, тогда как место этому мешку в лучшем случае у порога.

– Презент, ваше высокоблагородие, – с послушно-лукавым лицом сказал Осипов. – Презент от Николая Николаевича. – Последние два слова он про­изнес значительно.

Щукин поднялся с кресла и с необычной для него неторопливостью подо­шел к мешку. Осипов тем временем развязал сыромятный ремень, извлек из мешка несколько пар старых, со скособоченными каблуками и истертыми го­ленищами, сапог.

Стараясь не запачкать ни мундира, ни галифе, держа сапоги почти на вытянутых руках, вытряхнул из голенищ рулоны плотной бумаги, расправил, разгладил тыльной стороной ладони листы и с подобающей в этих случаях внушительностью поднес их полковнику Щукину.

Тот с неторопливым вниманием начал просматривать их. Листы были широ­кими, на них пестрели причудливые, извилистые линии, многочисленные точ­ки и цифры и еще какие-то значки.

– Карты Киевского укрепрайона? – пытаясь скрыть удивление, удовлетво­ренно произнес он, расстилая листы на полу. Осипов со старанием стал по­могать полковнику. Уже через несколько минут пол кабинета был устлан картой, на которой условными знаками были отмечены опорные узлы и оборо­нительные линии, опоясывающие Киев.

– Н-да! Вот уж не верил, что Николаю Николаевичу удастся и на этот раз выполнить задание, – потеплевшим голосом сказал Щукин.

– Николаю Николаевичу и Михаилу Васильевичу, господин полковник, – счел своим долгом уточнить Осипов и, тут же с некоторой торжественностью в голосе доложил новость, которую полковник Щукин ждал давно и уже поте­рял всякую надежду на то, что она будет столь оптимистичной. – Николай Николаевич сообщает, что Михаил Васильевич приступил к работе и эта опе­рация во многом была осуществлена им.

Щукин поднял голову, благодарно взглянул на Осипова.

– Хорошая весть, спасибо! По крайней мере, с таким помощником Николаю Николаевичу будет во много раз легче… Что еще сообщает Николай Никола­евич?

Осипов несколько замялся, опустил глаза. Второе – разочаровывающее – сообщение Николая Николаевича он надеялся попридержать до вечера.

Но полковник нетерпеливо потребовал от него:

– Ну что?.. Что?!

– Сообщает, что в штабе красных были информированы об этом задании! – Лицо Осипова приняло скорбное выражение. Ах, как бы ему хотелось сейчас уменьшиться в размерах, стать незаметным, невидимым, чтобы гнев полков­ника излился не на него!

Щукин медленно поднял глаза на Осипова, и они сразу сделались холод­ными.

– Я вновь настоятельно прошу вас подвергнуть тщательной проверке всех, кто работает в штабе недавно.

– Я делаю все, что в моих силах, господин полковник, – счел своим долгом напомнить Осипов. – Однако…

Щукин недовольно нахмурился, веко левого глаза задергалось – верный признак того, что полковник начинал впадать в ярость.

– Однако… – ровным, бесцветным голосом произнес он, – однако где-то у нас в штабе сидит вражеский лазутчик. Это уже не предположение, а факт. Происходит утечка самой секретной информации. А мы с вами непрос­тительно медлим. Бездействуем. Да-да, бездействуем! Чего-то ждем! Чего?

– У меня есть один план… – немного оправившись от оцепенения, неу­веренно начал Осипов.

Но Щукин не стал его слушать.

– Ступайте! – раздраженно махнул он рукой. – Мы еще вернемся к этому разговору!

Провинциальный, тихо утопающий в вишневых садах Харьков за месяц-пол­тора вдруг превратился в одну из оживленных столиц белогвардейщины. Но никак не мог привыкнуть к этому – на окраинах города так же, как и преж­де, на завалинках любили сидеть седоусые деды, во дворах хозяйки кшихали на кур, а вечерами патриархальную тишину рвали разухабистые песни обал­девших от самогона парней.

Но центр жил жизнью столицы. По Сумской, Университетской и Рымарской улицам сновали автомобили иностранных марок и высокомерные парные экипа­жи. Все было как до войны – открылись рестораны с внушительными швейца­рами у дверей, гостиницы с тяжелыми неуклюжими занавесками на окнах, открылись многочисленные пансионы. Заработала неутомимая валютная биржа, объявились приезжие, из коих многие делились в гостиничных номерах-люкс или в лучших апартаментах особняков-пансионов. Жизнь стремилась быть по­хожей на ту, дореволюционную, похожей прежде всего в мелочах: мужчины щеголяли в пальмерстонах и котелках, дамы – в боа и палантинах, лакеи в ресторанах надели белые, безукоризненной выкройки жилеты и галстуки ба­бочкой. И все же в этом стремлении – во что бы то ни стало походить на прежнее – было что-то от игры, словно люди хотели мелочами убедить самих себя в том, что мир неизменен.

В штабе командующего Добровольческой армией был приемный день. Влади­мир Зенонович Ковалевский персональных посетителей не жаловал, но среди них были такие, кому в приеме отказать было никак невозможно, и, согла­сившись на предложение Кольцова о приемном дне, командующий сам устано­вил время для этого малоприятного занятия: вторник, с десяти до двух ча­сов дня. Конечно, лишь в том случае, если позволяла фронтовая обстанов­ка.

Незадолго до назначенного времени Ковалевский прошел в кабинет и пре­дупредил Павла Андреевича, что сможет начать прием минут через пятнад­цать – двадцать.

Кольцов вышел в приемную. В тяжелых разностильных креслах и на бан­кетках, собранных сюда из разных мест и расставленных вдоль стен, сидели люди, преисполненные чинного ожидания. Сплошь сюртуки – новенькие, отг­лаженные, визитки – побойчей и поприглядней и конечно, чопорные безуко­ризненные смокинги. И еще – две дамы в длинных старомодных платьях и шляпках с вуалетками.

Тут же благочестиво ждал приема архиерей – высокий, грузный с черной пушистой бородой. Кольцов вспомнил, что архиерей писал Ковалевскому, просил прирезать к монастырю пятьсот десятин.

Взяв журнал регистрации, Кольцов прежде всего направился к благочин­ному.

– Ваше преосвященство! Командующий незамедлительно примет вас! – с оттенком благоговейности обратился он к архиерею.

Подошел к дамам, выжидательно чуть склонил голову, словно не решался сам представиться им.