Адъютант его превосходительства

– Так все-таки за что тебя сюда? Не на тот курс лег? – посочувствовал мальчику Семен Алексеевич.

Юра даже вздрогнул: к его удивлению, Красильников почти угадал.

В чулан заглянул один из чекистов, доложил:

– Понятые уже здесь.

– Начинайте, – распорядился Красильников. – По порядку – гостиная, кабинет, спальня. Я подойду…

И снова они остались вдвоем. Молчали. Юра внимательно исподлобья рассматривал Красильникова. Ему нравилось его доброе, несколько утомлен­ное лицо, стеснительная, неторопливая улыбка – он еще тогда, – в артди­визионе, отметил про себя, как хорошо и озаренно улыбался Семен Алексее­вич. Но Юру отпугивал его матросский бушлат, лихо сломленная посередине фуражка и висящий на длинном ремне маузер в деревянной кобуре.

– Скажите, а вы и взаправду чекист? – решился задать Юра давно инте­ресовавший его вопрос.

Семен Алексеевич повеселел: ему все больше нравился этот мальчишка, с которым так часто, так упорно сводила судьба.

– Что, слово страшное? Или форма тебя смущает? Так это отчего. Был, понимаешь, моряком, а теперь вот пришлось… – Голос у него слегка пост­рожал, и на лице еще резче выступили скулы. – Только какой я чекист. До чекиста мне еще во-она сколько плыть! Однако же кому-то и этим надо…

Красильников вытащил кисет, несколько раз встряхнул его в руке, чтобы табак сильнее перемешался, свернул цигарку и всласть затянулся горьким дымом отстоявшегося самосада. Когда он снова начал оборванный разговор, голос у него потеплел, стал каким-то свойским и обстоятельным:

– Двое детишек у меня в Евпатории остались, один – вроде тебя, четыр­надцать годков ему, а второй и вовсе салажонок…

– Как это – «салажонок»? – спросил Юра, ему нравилось, что их разго­вор идет неторопливо, по душам.

– Ну совсем пацан еще: семь годков… Н-да! Вот видишь, какой я че­кист! – досадно крякнул Красильников. – Мне бы помалкивать про Евпато­рию-то. Она пока у ваших, у белых… Эх!

– А за что вы Загладина арестовали? – вспомнил Юра свое недавнее пот­рясение, с которого, как показалось ему, все в доме Сперанских измени­лось, пошло кувырком.

– Э-э, да ты и его знал? Ну и компанию ты себе подобрал, однако! – сокрушенно покачал головой Красильников.

– Я видел, как вы его там, на базаре… возле телеги с оружием…

– На совести у твоего знакомого не только оружие, – цепко вглядываясь в мальчика, сказал чекист. – Когда пожар случился, ты уже в Киеве был?

– Это когда Ломакинские склады горели?.. Да, – ежась от воспоминаний, ответил мальчик.

– Вот он их и поджег, – жестко подытожил Красильников. – Сколько доб­ра сгорело! Люди голодают, осьмушка на брата, а там весь хлеб в огне по­гиб!.. Однако заговорились мы с тобой, а дело стоит. – И его шаги тороп­ливо простучали по лестнице, затем, то удаляясь, то приближаясь, зазву­чал его распоряжающийся голос.

…Обыск в квартире Сперанского ничего не дал. Когда чекисты вошли в переднюю, уже одетый Сперанский бодрым голосом попытался пошутить:

– Я так понимаю, мне уже можно раздеться?

– Нет, почему же! Сейчас поедем! – не приняв шутки, бесстрастно отве­тил Красильников и отошел. Воспользовавшись этим, Викентий Павлович ук­радкой дотронулся до плеча Юры и попытался что-то втолковать ему взгля­дом. Но не успел. Красильников вернулся, приказал Сперанскому: – Прохо­дите!

Викентий Павлович, держась одной рукой за конец шарфа, которым за­чем-то укутал шею, скорбно склонился к своей жене:

– Ты не волнуйся, Ксения. Надеюсь, товарищи теперь все поняли, и ме­ня, видимо, сразу же отпустят. Но очень тебя прошу… ты пойми… – и он снова выразительно взглянул на жену, Красильников опять обратил внимание на эту фразу, нахмурился, обернулся к Юре и Ксении Аристарховне.

– Вы тоже поедете с нами! – отчужденно сказал он, налитый весь ка­кой-то ледяной и властной силой.

На стареньком автомобиле, который волочил за собой пласты густого ды­ма, они поехали в Чека. По дороге Викентий Павлович еще несколько раз пытался подать Юре какие-то знаки, но Юра каждый раз отворачивался, де­лая вид, что внимательно рассматривает случайно взятую с собой книгу «Граф Монте-Кристо».

…Фролов дружелюбно встретил мальчика, кивнул ему, даже подал большую и гостеприимную ладонь.

– Садись… Юра. Так, кажется, тебя зовут? – ласково произнес Фролов, с любопытством вглядываясь в хмурое лицо маленького гостя.

«Покупают», – растерянно подумал Юра и решительно ответил:

– Ничего я вам рассказывать не буду. Можете сразу расстрелять. – И высокомерно пожал худыми плечами.

Фролов беззвучно засмеялся, глаза у него сошлись в веселые щелки.

– С расстрелом мы малость повременим. А рассказать я тебя прошу только одно: за какие провинности тебя упрятали в чулан? А?

Юра сжался, беспомощно глядя перед собой, и невесело молчал.

– Ну что ж… не хочешь рассказывать – не настаиваю, – пристально ог­лядев Юру своим особым прищуренным взглядом, продолжил Фролов. – Понимаю

– кодекс чести. Да мне и не нужно, чтобы ты выдавал чьи-то секреты. Мне и без тебя хорошо известно, что за птица – твой дядя. И кто такие – его друзья. И чего они добивались – тоже знаю… Ты, конечно, не раз слышал, как высокомерно они называли себя патриотами.

Говорили высокие слова о чести, совести, любви к родине. А на самом деле они попросту отпетые бандиты. Все. В том числе и твой дядя!

Фролов задел в Юре самое больное, и тот опустил голову. Перед его мысленным взором один за другим прошли рябой Мирон, вкрадчиво-сладкий Бинский, весовщик Загладин, Лысый, Прохоров, испуганный подполковник с пистолетом в руке, Викентий Павлович с искаженным от гнева лицом…

– Запомни, плохие люди не делают хороших дел!.. Так-то вот! – хоть и резко, но с доброжелательством произнес Фролов и неторопливо размял в руках тощенькую папироску, прикурил, позвал Красильникова: – Отведи его, Семен, в дежурку, пусть там побудет. И вели, чтоб чаем напоили.

Большая комната, куда привел Юру Красильников, поражала строгой, поч­ти стерильной аккуратностью, даже обычные дощатые нары не портили этого впечатления.

В раскрытые окна с улицы неутомимо вливалось солнце, наполняя комнату веселым светом, матово блестели в пирамиде стволы винтовок, отсвечивал золотом большой надраенный медный чайник.

Четверо красноармейцев за столом играли в домино. На нарах, прикрыв глаза от солнечного света кто фуражкой, а кто и просто рукой, спали еще несколько красноармейцев. Один сидел в нижней рубашке и пришивал к гим­настерке пуговицу.

– Входи, входи, – добродушно подтолкнул Красильников Юру и обратился к красноармейцам: – Пусть мальчонка пока тут у вас посидит.

– Это как? – перекусывая нитку, спросил красноармеец в нижней рубахе.

– Под охраной его, что ли, держать? Или он сам по себе?

– Да нет! Скажешь тоже – под охраной. Сам по себе…

Чаю ему дайте! – Красильников порылся в кармане бушлата, достал кусок сахару, стыдливо сунул его Юре в руку и тут же вышел.

…В полдень Лацис вызвал к себе Фролова с докладом. Слушал не пере­бивая, ни на миг не спуская с докладчика прямого, заинтересованного взгляда. Он по привычке стоял у окна, и за его плечами виднелось широ­кое, разливное украинское небо и луковки собора, так похожие на этом фо­не на созревшие каштаны…

– Сперанский – один из руководителей заговора, – докладывал Фролов. – В прошлом – кадровый офицер. Вот… нашли при обыске… – Он положил на стол несколько фотографий. – Бывший председатель местного союза офице­ров. Убежденнейший монархист.

– Что показывает? – Лацис прислонился спиной к подоконнику и весь напрягся в ожидании.

– От показаний отказался! – Фролов грустно усмехнулся.

На столе лежали фотографии. Лацис стал неторопливо их рассматри­вать… Вот еще совсем молодой и бравый Викентий Павлович в новенькой офицерской форме картинно стоит, опираясь на эфес шашки… А вот группо­вая фотография: он – в центре – уже с внушительным лицом и строгим об­личьем. На третьей фотографии он же, по-гвардейски вытянувшись, с вос­торженно-оторопелым выражением лица, стоял возле кресла, в котором сидел полковник. Это был полковник Львов.