Адъютант его превосходительства

– Как с литерным?

– Проследовал Батайск, Владимир Зенонович.

– Отлично, значит, к утру будет у нас, – щелкнул пальцами Ковалевс­кий.

Кольцов потускнел – нервы! Он устал скрывать свои чувства. Это не ус­кользнуло от внимания командующего.

– Что, капитан, устали? – сочувственно спросил он и затем ободряюще добавил: – Потерпите немного, скоро отдохнем в первопрестольной…

Так было заведено в штабе: адъютант уходил отдыхать после того, как командующий покидал кабинет и отправлялся в свои покои. Не по возрасту неугомонный Ковалевский в этот вечер, судя по всему, не собирался ло­житься спать.

Согласно директиве Деникина 12 сентября началось новое наступление на Москву. В директиве оно называлось решительным и последним. Войска Доб­ровольческой армии двигались по направлению к Курску, встречая отчаянное сопротивление красных. Ковалевский ожидал сопротивления, у красных было время для организации обороны. Но он не предполагал, что сопротивление их будет столь упорным. Задача перед Ковалевским была поставлена труд­ная: сломить сопротивление противника, сделать все для того, чтобы так тщательно подготовленное наступление с первых дней не захлебнулось. В эти первые дни во многом решался исход всей операции. Понимая это, Кова­левский неустанно следил за продвижением войск, однако стараясь не отв­лекать штабы лишней своей опекой. И все же, едва где-то происходила за­минка, он спешил скорее перебросить туда подкрепления – сейчас он уже не придерживал резервов.

Полученные от союзников танки генерал Ковалевский считал Своим глав­ным, способным решить все резервом, который он собирался пустить в действие в самый ответственный момент – когда выдохшимся и уставшим войскам понадобится допинг, когда они выйдут к Туле и перед ними встанет последняя твердыня этой битвы – Москва…

Кольцов отпустил до утра Микки и теперь, неторопливо, но нервно выша­гивая по приемной, мысленно снова и снова возвращался к литерному. Он понимал, что литерный вышел уже на ту прямую, где, казалось, никакая си­ла не сможет его остановить. В пять утра, согласно графику, литерный бу­дет в Харькове. И тогда не останется ни одного шанса как-нибудь повлиять на дальнейшие события.

«Голова дадена для чего? Чтобы думать», – внезапно, с – какой-то тоскливой отрадой вспомнил он слова Кособродова. Кто же из них погиб? Как это произошло? Все, что с ними произошло, – все имеет для него ог­ромное значение.

«Голова дадена…» К сожалению, в этом положении уже и много умных голов ничего не придумают… А впрочем, еще можно попытаться. Надежды на успех почти нет. Но, «почти» не означает «нет». Наверное, все-таки есть, пусть и очень крохотный, шанс? Если, конечно, все сложится в его пользу, если ни одна из сотни самых разных причин не обернется против него. Та­кого почти не бывает… Снова это «почти»…

– Литерный проследовал графиком…

Кольцов стоял у карты, разложенной на столе приемной.

– Ваше благородие!

Кольцов медленно повернул голову. Глаза его какое-то время рассеянно и слепо блуждали по приемной. И наконец взгляд Кольцова наткнулся на стоявшего возле него запыхавшегося телеграфиста с пучком ленты в руках.

– Ваше благородие! Литерный проследовал графиком Матвеев-Курган! – восторженно проговорил телеграфист, удивляясь странной понурости адъютанта его превосходительства.

– А-а, это ты! – вспомнил Кольцов и переспросил: – Говоришь, просле­довал Матвеев-Курган?

– Так точно, проследовал! Так что приближается… – сбавляя тон, словно извиняясь, продолжал телеграфист.

– Это хорошо. – Кольцов похлопал его по плечу, твердо добавил: – Это очень хорошо, что приближается!

– Так точно! Извелись, гляжу, совсем с лица спали… – с отчаянной откровенностью пожалел Кольцова телеграфист и двинулся к выходу.

Кольцов, грустно улыбнувшись ему вслед, остался стоять посредине при­емной, в голове его ворочались мысли одна тяжелее Другой.

Можно попытаться самому уничтожить эшелон, хотя шансы и ничтожные. И все же они пока имеются… пока… Но есть ли у него право оставить штаб сейчас, когда началось наступление, когда любая информация отсюда может принести огромную пользу?.. Посоветоваться бы сейчас с Лацисом, Фроло­вым. Что сказали бы они? Но разведчику всегда не с кем советоваться.

А литерный уже проследовал Матвеев-Курган. Еще несколько часов – и уже будет поздно и бессмысленно что-либо предпринимать… Что толку, ес­ли он останется в штабе, а Добрармия возьмет Москву? Какой будет смысл в его пребывании здесь?..

«Голова дадена…» А сердце? Оно ведь тоже для чего-то человеку да­на…»

В приемной зазвонил телефон. Кольцов не поднял трубку, он быстро пе­ресек приемную и скрылся за большой дверью, ведущей в жилые апартаменты.

У себя в комнате он зажег свечу, стал быстро перебирать бумаги. Вот он поднес одну к пламени свечи, и она тотчас полыхнула.

Итак, один только выход – он уходит. Уходит, чтобы никогда дольше сю­да не вернуться, чтобы навсегда снять ненавистную ему белогвардейскую форму. Впрочем, быть может, форма ему еще сослужит последнюю службу…

Пламя свечи жадно пожирало один листок за другим. И этим маленьким костром Кольцов как бы подводил черту под нынешней своей жизнью.

Нет, он не торопился, но и не медлил, прежде чем поднести к огню оче­редной лист. Черты его лица сохраняли обычное выражение спокойной, даже несколько самоуверенной сосредоточенности. Лишь зыбкие и пестрые отсветы пламени ложились на его лицо, будто непосредственные отражения тех мыс­лей, которыми он был – сейчас поглощен. Он еще сам не знал толком, что предпримет. Никакого плана у него не было. Но и сидеть здесь и ждать он не мог. Не имел права – он обязан попытаться что-то сделать. Должен ис­черпать все попытки.

Один за другим сгоревшие листы бессильно опадали черными лепестками на пол комнаты. Кольцов притрагивался к ним носком сапога, и они сразу же рассыпались в прах.

Когда рассыпался пеплом последний лист, Кольцов забросил папку по­дальше на одежный шкаф. И, погасив свечу, вынул из ящика стола два пис­толета. Проверил их и сунул в карманы. Потом положил перед собой лист бумаги, взялся за ручку.

«Наташа, Иван Платонович! Операция провалилась. Кто-то из наших убит,

– торопливо вывел он на бумаге. – Поэтому я должен что-то предпринять (слово «должен» дважды подчеркнул).

В штаб больше не вернусь. Вам тоже советую сегодня же уйти… Прошу, позаботьтесь о Юре. Павел».

Перед последним словом он затем написал: «Ваш…» Свернув письмо, посмотрел на часы и громко позвал:

– Юра!

Когда Юра вошел, Кольцов при нем запечатал письмо и тяжело поднялся от стола.

– Оденься! – сказал он. – Пойдешь с этим письмом на Николаевскую, двадцать четыре, квартира пять… Запомнил?

– Сейчас? – удивленно спросил Юра, со сна поглаживая озябшие плечи.

– Да! Передашь его Наташе… ты ее знаешь… И постарайся, чтобы письмо не попало в чужие руки! – нежно глядя на Юру, тихо попросил Кольцов.

– Я быстро, Павел Андреевич! – Почувствовав напряженную необычайность происходящего, Юра с готовностью бросился к двери.

– Постой! – тихо обронил Кольцов. И было в его голосе что-то такое, чего не слышал Юра прежде. Он остановился, обернулся.

Но Кольцов отвел от Юры взгляд, махнул рукой.

– Ладно… иди… – чуть дрогнувшим голосом сказал он и добавил твер­же и суше: – Я потом тебе… потом все скажу!..

Юра вышел, осторожно притворив за собой дверь.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

В желтом беспокойном разливе станционных огней было видно, как резкий порывистый ветер гнул к земле тяжелые тучи.

Бестолково раскачивались плафоны тускло горящих ламп, и по блестящему от сырости перрону скользили причудливые тени. Часовой с винтовкой ста­рательно вышагивал взад и вперед по пустынному перрону, стуча коваными каблуками сапог.

Станция была большая, со множеством запасных и подъездных путей. На многих стояли воинские эшелоны с пушками и гаубицами, с запломбированны­ми товарными вагонами, в которых, видимо, везли снаряды, с теплушками, откуда выглядывали головы перевозимых лошадей.