Страница 18 из 25
Дети весело махали отцу из воды. Он помахал им в ответ, лицо его просветлело. Раб налил ему еще вина и подал сыру и фруктов.
— A pomerium, Священная борозда?! — воскликнул Цезарь, словно внезапно вспомнив. — Как у тебя хвалило святотатства нарушить границу Рима, войти в город с воооруженным легионом!
— А, гнев богов! Все правила о том, что священно, а что нет, придумали когда-то люди. Те правила, которые придуманы так давно, что все уже забыли, когда и почему, называют священными. Вот и всё. Правда, я поздновато это понял. Но как же кстати оказалась та молния, что ударила в храм Юпитера! Может быть, старик Юпитер и вправду был на моей стороне… Ну, и еще я, конечно, обещал легионерам хорошую добычу и почести. И самые умные все сразу поняли. Запомни: для армии этих двух вещей — священного повода и монет — обычно достаточно, чтобы выступить против кого угодно. Мои легионы тоже сделали свой выбор… Или думали, что делают свой выбор, — медленно произнося каждое слово, завершил Сулла
— О, как ты мудр сейчас, Сулла, как спокоен! А было время — ты мстил и… бросался на всех… как… бешеная собака.
Сулла внимательно уставился на Цезаря. Его тяжелым, навыкате глазам вдруг на мгновение вернулся тот жутковатый магнетизм. По спине у Гая Юлия, несмотря на жару, пробежал холодок — как тогда, во время их первой встречи.
— Я мстил своим врагам, — заговорил Сулла, — и не жалею об этом. Я жалею о другом. Признаюсь тебе, было время, — я изо всех сил пытался сломать хребет Риму. Старался сделать его испуганным стадом. Зря тратил время…
— Нет, ты преуспел! Тобой в Риме все еще пугают детей.
— Нет, ничего я не добился! Может быть, я понял всю бесплодность своих попыток, когда встретился с одним бессильным, но наглым юнцом с пушком на губе, который должен был бы наложить в штаны от страха, а он посмел не повиноваться и иронизировать? Может быть… Помню и кое-что еще… — Сулла помолчал. — Я сказал тебе неправду. Я помиловал не только тебя. Был еще один человек. Я даже не знаю его имени. Какой-то богатый купец. Взяв Рим, я расквартировался в его доме у самой городской стены. Большой был дом. Удобный для постоя. Мои солдаты казнили в его дворе и на улицах сторонников Мария и Цинны.
— Резали, громили и насиловали своих же римлян, как варвары…
Сулла не обратил на эти слова внимания.
— Так вот, я дал купцу слово, что ему и его семье за мой постой будет сохранена жизнь, ему нужно только не выходить пока на улицу, пересидеть в доме… эти казни.
— Расправы…
Сулла не обратил внимания.
— Я дал ему мое слово. И знаешь, что он мне ответил? Ты знаешь, я запомнил его слова: «Я не хочу жить в твоем Риме, Сулла. И над этим ты не властен. Это я решаю сам, и я не принимаю жизнь, которую ты решил мне оставить». И он вышел на улицу, и за ним вся его семья — жена, двое сыновей и две дочери. Спокойно так вышли, держась за руки. Мои легионеры, конечно, их убили. — Сулла опять замолчал и потом добавил, уже громче: — Это уже потом я понял: сделать римлян навсегда покорными воле правителя, нерассуждающими, безгласыми, превратить римлян в парфян или египтян — мне не под силу. Более того, это было бы преступлением, за которое следовало казнить! — Сулла говорил воодушевленно, словно актер, читающий главный монолог пьесы. — Как ни дави Рим страхом, сколько ни окрашивай Тибр кровью, в этом прекрасном и проклятом городе всегда найдется тот, кто не побоится крикнуть даже самому обожествленному, самому великому диктатору: «Соси!..» И другое мне стало ясно: чем дольше я буду оставаться у власти, тем больше будет рождаться римских сыновей, знающих только власть диктатора и власть страха. А ведь этот страх и эта покорность передаются с отцовской спермой — и тем скорее можно будет превратить Рим в безгласное стадо! И вот когда я это осознал окончательно, я пришел в Сенат и объявил, что ухожу. Мне стало ясно: моя работа окончена. И мне больше нечего бояться — ни за Рим, ни за себя!
— Ты боялся? За Рим? — изумился Гай Юлий.
— Наконец-то! Вот мы и дошли до самого главного! — Сулла с трудом поднялся и, переваливаясь как жирный гусь, зашагал по мрамору террасы. — Я не просто боялся, я холодел от страха! Чем больше меня боялся Рим, тем больше я набухал страхом сам! Особенно ночами! — Сулла уже не просто кричал эти слова, он извергал их из себя.
— Ты, Сулла?..
— О, да: что, если отравят, подошлют убийцу?!
— Уничтоживший сотни тысяч римлян Сулла боялся смерти! — Цезарь не то засмеялся, не то закашлялся.
— Нет, ты не понял. Страшна была не сама смерть, а то, что, если я умру, начнется хаос — не сознательное, методичное искоренение врагов во имя будущего мира, как делал я, а просто смута и разброд, в которых Рим погибнет! И это будет моей виной, и с этим я уйду к праотцам и там буду держать за это ответ. Потому что не только вся власть, но и вся ответственность лежала на моих плечах. И если бы ты знал, Гай Юлий, как тяжела эта ноша, как давит она хребет!
— И тогда ты стал делать все, чтобы укрепить Сенат… Увеличить и обновить его, — задумчиво, глядя, как пинии роняют хвою в море, сказал Цезарь.
— …И тогда я стал делать все, чтобы постепенно, шаг за шагом, слагать с себя эту ношу. А когда все было готово, я отдал власть Сенату. И посмотри на меня: я жив, в моей чаше вино, небо не упало на землю. По-прежнему воют волчицами проститутки в Субуре, раскладывают на Форуме столы менялы, крестьяне жмут масло из олив, легионы несут свет Рима варварам! — Сулла развел руками словно актер, принимающий аплодисменты. — Рим по-прежнему велик и вполне обходится без меня! И я могу спокойно, счастливо отправиться к Паромщику с монетой во рту. Самое трудное — вовремя остановиться. И самое главное — все сделать правильно. Если все сделано правильно, ты наведешь порядок и даже после этого умрешь своей смертью. Это, пожалуй, еще труднее… — Он помолчал. И добавил очень серьезно: — Вряд ли кому-нибудь удастся меня превзойти. Я был самым великим диктатором, какой когда-либо жил на земле. И когда-либо будет жить…
В паузу ворвалась веселая возня детей в воде. В самом разгаре была начатая отцом игра: няньки-рабыни бросали им в воду яблоки, а те стремились до них доплыть.
Сулла ничего не замечал. Он был поглощен своими мыслями, и они унесли его куда-то далеко.
— Ведь вот какая штука, — заговорил он наконец. — Представь: наступает момент, когда ты видишь толпы людей на Виа Сакра[67] и Форум весь заполнен ими! Толпы, покуда хватает глаз! Они несут перед триумфаторской колесницей твои раскрашенные статуи, за нею звенят цепями цари порабощенных народов! Римляне благодарны тебе: даже самый вонючий и оборванный нищий на Авентине, у которого в дырах одежды видны тощие яйца, ощущает себя частью великого целого, чувствует себя более сытым, более… удачливым даже: ему повезло — он родился римлянином, не варваром… Все благодарны тебе за это чувство и за это зрелище! Они восторженно повторяют твое имя, как молитву богам!
Сулла видел, как загорались глаза Цезаря от этих слов. Не зря бывший диктатор провел юность среди актеров. И Цезарь вдруг воочью увидел улицы, Форум, толпу — все, о чем говорил «багровый диктатор».
А тот, уже слегка опьяневший, продолжал:
— Толпы, толпы, сколько хватает глаз — приветствуют тебя И ты знаешь, что все это — заслуженно: ты проливал для них кровь, ты умнее, храбрее, талантливее, сильнее, хитрее других, ты вознесен справедливо! И вот ты, в своем лавровом венке и пурпуре, плывешь на триумфальной колеснице так высоко над этой толпой! Ты выглядишь как Юпитер, и они видят в тебе Юпитера, и ты уже сам уверен, что стал Юпитером. Ты принял власть и ответственность и ни с кем не намерен делить ни то, ни другое. Но!..
Он остановился, усиливая эффект сказанного, этот уродливый толстый сатир. И заговорил на этот раз с горечью:
— …Но при этом так легко забыть то самое главное, самое проклятое отличие тебя от богов: ты непременно станешь пищей червей или пеплом над Тибром. Непременно. И это — только вопрос времени. Несмотря на все лавровые венки и несметную свиту ликторов. Потому что даже знать, когда, — тебе, всемогущему и божественному, не дано! А это может случиться в любую минуту, над этим у тебя тоже — никакой власти! И вот ты — хотя и поневоле, но бросаешь свой безоружный и окруженный «легион» на произвол судьбы… Но — это на твоей совести.