Предпоследняя правда

И мы боремся с волнами, направляя наши лодки против течения,которое неизбежно относит нас в прошлое.

Фитцджеральд

Ленинград, 1969 год, обед у Фиры Резник

Было три звонка, — к Резникам три звонка.

— Я открою, — Илья бросился в прихожую, в глазах —праздник.

В каждом взрослом мужчине можно увидеть мальчика, нужно толькоподойти к мужчине как к шедевру, на котором, чтобы скрытьхудожественную ценность, сделана поздняя запись — к примеру, намадонне Рафаэля нарисованы лубочная Маша и три медведя. Можно, какговорят реставраторы, «расчистить», осторожно, слой за слоем снятьпозднюю запись с мужского лица, удалить следы разочарований ипобед, жесткости, нежности, неприкаянности, беспомощности… иостального, что у кого есть.

Многих мужчин нужно долго реставрировать, скрести взглядом,чтобы разглядеть в них мальчика, но в тридцатилетнем Илье, непохожем ни на еврея, ни на русского, а похожем на молодого МарлонаБрандо, — смягченный вариант молодого Марлона Брандо, —сексапильный, но не агрессивно брутальный, тоньше, изящней, нежней,с ироничной полуулыбкой, — увидеть ребенка было нетрудно. УИльи Резника были откровенно детские глаза, счастливые и обиженные,как будто он всегда встречает Новый год, а Дед Мороззапаздывает.

— Кто там? — спросил Илья, подходя к двери.

— А там кто? — раздался ответ из-за двери. Шуткапривычная, повторялась не раз, но всегда вызывала смех, Илья и вэтот раз засмеялся.

— О-о, о-о… Фирка, иди скорей, ты не представляешь, кто кнам пришел! Кутельман с супругой! Эмка, Фаинка, привет! —восторженно завопил Илья и запел: — То ли дождик, то ли снег, то лигости, то ли нет…

Из кухни появилась Фира, в переднике, с полотенцем на плече, заней трехлетний Лева.

Фира — смуглая, большеглазая, с тяжелыми веками, ярконакрашенная, губы красные, веки ярко-голубые. Модное синее в розахплатье обтягивало пышную грудь и полноватые бедра. Фира —учительница. Странно представить ее с классным журналом под мышкой,зажатую в безликий бежевый кримпленовый костюм и вообще ЗАЖАТУЮ ВШКОЛУ, — ей бы плясать с бубном, кружиться, с хохотом задираяцветастые юбки, но — никакого хохота, никаких юбок. Фирапреподавала математику в школе на Фонтанке на полторы ставки плюсклассное руководство.

— Сколько раз тебе говорить, — ну и что, что тризвонка?! Спроси «кто», дождись ответа, потом открывай, —простой алгоритм, а ты все не понимаешь и не понимаешь!

— А я спросил, спросил! — жалобным подкаблучникомприпрыгивал Илья, заглядывая Фире в лицо. Это была шутка, у Фиры,как говорила ее мать, характер дай боже, но Илья, высокий,худощавый, красивый, — не подкаблучник.

Илья был красив, — нет смысла уточнять, как именно Илья былкрасив, какая у него была форма носа или рта, разве имеет значениеформа рта, носа, глаз молодого Марлона Брандо, просто он такой, чтосердце замирает. Вот и при взгляде на Илью сердце замирало.

Илья был красив и выглядел иностранно и как будто не отсюда — неиз этой коммуналки, не из Котлотурбинного института им. Ползунова,где он трудился инженером, не из советской жизни. Илья Резник с еговечной иронической полуулыбкой был похож сразу на всех героевсвоего времени, на сексапильного Брандо, разочарованных героевРемарка, мужественных героев Хемингуэя, на европейскихинтеллектуалов… Конечно, все это — красота, сексапильность,ироничность, было втиснуто в обличье советского инженера, —сшитые в соседнем ателье брюки со старательно выверенным клешем23 см, белый трикотажный бадлон из Прибалтики, пиджакпроизводства фабрики им. Володарского с модными кожаными заплаткамина локтях, вырезанными из старых Фириных сапог. Сшить пиджак вателье было, как говорила Фирина мама Мария Моисеевна, «не посредствам». Но даже в этой старательно приукрашенной одежде, какуюносили тысячи инженеров, Илья не был «человеком Москвошвея», он былпохож на кого угодно, только не на советского инженера.

Илья, европейский киногерой, и Фира, цыганка-молдаванка, быликрасивая пара, а Кутельманы — некрасивая пара. Фаина — худенькая,приглушенных тонов, такая невзрачная, что за невзрачностью неразглядеть правильные черты лица, и одета как пионерка, белый верх,черный низ. Эмка Кутельман — самый молодой кандидат наук на кафедретеории упругости матмеха университета. Студенты называли егоЭммануил Давидович, — это в лицо, а за глаза «Эммочка».

Скорей всего, Эммануилу Давидовичу суждено до старости бытьЭммочкой, такой он милый и трогательный, — это если смотретьна него добрым взглядом. А если посмотреть на него недобрымвзглядом, Эммануил Давидович похож на тойтерьера, — маленький,худенький, со спины можно принять за не слишком хорошо физическиразвитого подростка, — находка для антисемита.

— Профессор, разрешите ваш плащик, — Илья склонился кКутельману, нарочито угодливо, как швейцар. — Обед ужеготов…

Илья улыбался, но ирония не имела отношения ни к чемуконкретному, ни к гостям, ни к обеду. Илья всегда одинаков, —всегда ироничный киногерой и всегда немного не здесь, как будто егоподрезали в полете, окольцевали, и в любое мгновение он готоввскочить и улететь. Куда улететь?…Туда, где интересней.

Илья и Эмка были в некоторой степени коллеги, Илья выпускникПолитеха, Эмка окончил матмех университета. Илья, инженер в ЦКТИим. Ползунова, называл Кутельмана, занимающегося теорией упругости,одним из самых сложных разделов математической физики, «профессор»,как двоечник говорит «отличник фигов», «зубрилка очкастая», —здесь и насмешливо-презрительная интонация, и подспудноерастерянное уважение к тому, что не дано самому. Сам он никогда небудет ученым, никогда.

Но — ученым можешь ты не быть, но кандидатом стать обязан, иИлья кандидатом станет обязательно — поступит в аспирантуру и черезтри года защитит диссертацию. Эмка говорит — в НИИ прощезащититься, потому что экспериментальную часть можно делать вечеромпрямо на рабочем месте. Эмка — понимает. Эмка после защиты дипломаостался на кафедре, уже защитился, преподает. Он из научной среды,из математической семьи, его отец — знаменитый профессор Кутельман,создавший научную школу, автор учебника по высшей математике, покоторому учились несколько поколений математиков.

Иногда Илья обращался к Эмке «профессор, сын профессора». СебяИлья называл «инженер, сын инженера», а Фиру — «Фира, дочьбашмачницы», потому что ее мать работала на фабрике «Красныйтреугольник», стояла на конвейере, вкладывала стельки в галоши.

«Фира, дочь башмачницы» звучит как «Тристрам, сын Сигурда»,«Олав, сын Ингвара», название северного эпоса или саги. Фираобижалась, не хотела быть героиней северного эпоса. Тогда «Фира,дочь галошницы», веселился Илья. Фира обижалась всерьез. Ильясердился, что у нее примитивное чувство юмора, Фира сердилась, чтоему не все в ней нравится, Илья сердился, что она такаяобидчивая, — и все это было лишь поводом для сладкогопримирения, как и все другие обиды, ссоры, как вообще все остальноебыло лишь поводом к их любви.

Из них как будто сочилась страсть, нетерпеливое ожидание ночи, иФира, такая властная, строгая, такая «учительница», вдруг посредиобщего разговора плыла глазами, глядела на Илью млеющим взглядомили вдруг не к месту говорила «Илю-ушка» таким тоном, будто междуними прямо сейчас, на глазах у всех, творится любовь. Кутельманневольно, ненамеренно, как экспериментатор, ВСЕГДА наблюдающий засвоей установкой, регистрировал эти приступы влечения, этивнезапные токи. В такие мгновения ему бывало неловко… да что тамнеловко, это была целая гамма чувств — стыд, как будто онприсутствует при чужой любви, и восхищение ими, такими красивыми,сильными, такими телесными, и даже — это было нечасто, совсемредко, всего два или три раза, — случалась робкая убегающаяпопытка представить, КАК ЭТО — быть на месте Ильи… Но ведь он НЕМОГ оказаться на месте Ильи. Он не мог оказаться на месте Ильи, емуне нужна была такая жена, как Фира, слишком сильная, слишкомтелесная…

У Кутельмана вообще было сложное отношение к чувственной любви,и до некоторой поры он был уверен, что он на свете один такой —странный, пока не прочитал случайно одногополуразрешенного-полузапрещенного писателя, который с тех пор сталЕГО ПИСАТЕЛЬ.