Главное управление

Обошлось. Хотя – как сказать? Меня исключили из комсомола,а потому в приемной комиссии института, куда я поступал, сделаливсе, чтобы завалить меня на экзаменах, а вернее, выставить мнетрояки, хотя отвечал я на твердые пятерочки, но экзаменаторы,проникнувшись инструкциями сверху, бесстыдно выводили мне всякийраз «удовлетворительно», не более того. Об этих инсинуацияхпартийно-комсомольского подполья мне проболталась секретаршаприемной комиссии, возвращая аттестат.

А тут подоспело мое совершеннолетие, и я ахнуть не успел, какпосле домашнего блаженства, котлет и салатиков с крабами, уютнойкровати и незабвенных подруг угодил на призывной пункт.

То ли я вызывал в военкомате подозрения в своем тайном желанииотвертеться от исполнения священного долга, а такое желание у меняопределенно имелось, как и знакомый врач, давший мне надежду наоткос по медицинским показаниям, так или иначе, а на следующий деньпосле дня рождения на порог квартиры заявился участковый илейтенант из военкомата, предписав мне следовать за ними.

Как раз шел призыв, в который я столь трагически вписался.

Я попал в армейские силки, как зазевавшийся суслик в пастьудава. И первое свое пробуждение под казарменным сводом, на верхнемярусе панцирной койки, за пару минут до подъема, запомнил как самоетягостное из всех своих пробуждений: вот тебе солдатские нарыи – два бесконечных года неволи и тягот. Безысходных.

Однако то пробуждение в сравнении с сегодняшним – благоесобытие. Ибо, чувствую, на сей раз двумя годами поражения в правахя не отделаюсь.

Существо на настиле всхрапнуло томительно, после, приподнявшисьна локтях, надсадно откашлялось и наконец обернуло ко мне свойлик.

Это был скуластый, патлатый парень лет тридцати с узким лобикоми тонкими потрескавшимися губами.

Парень обвел бесстрастным взором помещение, в котором находился,равнодушно кивнул мне, ощупал себя деловито – видимо, выясняяналичие телесных повреждений, затем осторожно соскреб ногтем с носакоросту засохшей крови и хрипло, как бы для себя, изрек:

– Ну, как всегда. Приплыли. Все понятно. – Прищурилсязадумчиво, а после обронил в пространство: – Друг, закуритьесть?

Я отрицательно покачал головой. Затем сказал:

– У тебя окурок к подошве прилип.

Парень, отчего-то не удосужась башмак снять, ловко, по-обезьяньивывернул свою щиколотку обеими руками, будто проводил на нейболевой прием, и отсоединил сплющенный бычок от подошвы.

На отсутствие второго ботинка внимания он не обратил.

Затем, морщась в каком-то раздумье, порылся в кармане куртки ивытащил из него серую замусоленную спичку.

Я не без любопытства наблюдал за его действиями. Передо мнойнаходился, без сомнения, бывалый человек, и его навыки в преддвериимоих тюремных перспектив, кто знает, может и следовалоперенять.

Парень внезапно надул пузырем сизую от недельной щетины щеку ирезко, как бритвой, мазанул по ней головкой спички.

Спичка загорелась. Я сглотнул слюну от удивления, едва незакашлявшись.

Вскоре в камере поплыл табачный дымок.

– За что устроился? – по-товарищески протягивая мнеокурок, вопросил собрат по несчастью.

Я отмахнулся от его любезного предложения. Ответил:

– Ушел в пике, ничего не помню.

– Вот и я тоже, – грустно поведал он. – Ждувспышек памяти или сведений со стороны. Пили у Люськи, да, было…Потом пошел за добавкой. Дальше – короткое замыкание. Но колинас упекли не в вытрезвуху, а в реальную ментовку, значит, мывтюхались в историю с продолжением.

Дверь камеры отворилась.

– Колокольцев Юрий, на выход…

Я протер слипающиеся глаза. Молоденький, тоненький милицейскийсержант, стоящий у входа в камеру, словно перенесся из прошлого, издалекой армейской учебки, и снова вытряхивал меня из сонногозабытья в безрадостную действительность: дескать, вставай,новобранец, труба зовет! Да, труба мне. Поскольку не новобранец я,а задержанный, и зовет меня следователь.

Видимо, это карма. И на сей раз я и впрямь буду сидеть. И –поделом!

Руки за спиной, щербатая плитка милицейского предбанника подногами, лестница на второй этаж, серые проплешины на истертомпаркете, размытое спросонья и с похмела пространство тесногокоридора, наконец, дверь с табличкой.

Ну, держись, дружок.

А вот и дознаватель. Первое впечатление окрыляет. Женщина летдвадцати пяти, личико открытое, симпатичное, свежее, милицейскиймундир с капитанскими погонами без складочки, макияжбезукоризненный, а какие колени выглядывают из-под юбочки, такславно облегающие безупречный изгиб бедер, какие колени…

А вот колец на ней златых – множество, причем одно –со скромным, но явно натуральным бриллиантом. Значит, дорогойследователь, обласканный, цену себе знающий, и уж наверняка не безпочитателей прелестей, скрываемых за казенной одежкой… А тутя – с опухшей мордой, с перегаром и с горячим уголовным грехомза спиной. Нет надежд на совместный ужин с этой красавицей, а ужмечтам о прочем и вовсе отбой!

– Колокольцев Юрий Петрович… – констатировалследователь, цепляя небрежно перламутровым ноготком одну за другойлежавшие на столе бумаги, с моей персоной соотнесенные. – Чтоже вы так… неаккуратно?

– Карма, – сказал я без юмора.

– Твердой поступью идете на серьезный срок, – вполнедружелюбно продолжила она.

Положительные сексуальные эмоции начали стремительно угасать.Теперь мне хотелось одного: припасть к запотевшему бокалу с пивом.Последствия вчерашних возлияний жестко брали свое, свербя виссохшем нутре и нудной болью распирая череп.

– Итак, все ясно, – продолжила она с терпеливымвздохом. – Забыв, что смесь алкоголя и бензина крайне опасна,и, возвращаясь на личном автомобиле домой в нетрезвом состоянии, высовершили аварию, причинив имущественный ущерб гражданинуСеросливову, находящемуся ныне в травматологическом отделениигородской больницы за номером тридцать шесть…

– И чего с ним? – бесцеремонно перебил я еетираду.

– Перелом трех ребер, трещина бедра… И –многочисленные глубокие повреждения тканей лица дробовым патрономиз незаконного принадлежащего вам револьвера «Кольт»западногерманского производства.

– Как… дробовым? Это же газовая стрелялка…

– Дробовая и одновременно газовая, – пояснила онапокладисто. – Патроны калибра девять миллиметров внешнеотличаются лишь материалом гильз. У газового патрона они медные, удробового – латунные. Уж коли носите ствол, разберитесь, какон стреляет и чем… Кстати, вам действительно не повезло: в барабанебоевой патрон был один, остальные – так, для вони… По случаю,чувствую, вам игрушка перепала.

– Но жив, главное, этот-то?..

– Это главное, точно… – Она улыбнулась снисходительно.Губы у нее были сочные, даже припухлые, словно зацелованные, безследа помады, но очерченные самой природой безукоризненно, какрисованные. – Но вот второстепенных элементов набираетсястолько, что все главное и позитивное они перекрывают с лихвой.Начнем с физиологии…

– Имеете в виду нетрезвое состояние? – заторопился я соправданиями. – Так я вам по этому поводу тоже деталь вставлюв смысле пояснений… Когда потерпевший из машины выполз, я его оченьобъективно рассмотрел… И хотя он полученными поврежденияминекоторым образом маялся, но я по ста признакам уяснил: человек ещекруче меня погулял. Его-то освидетельствовали? Да и ехал он, шляпа,с выключенными габаритами, отчего я его и не углядел в темноте. Ктому же нарушение обоюдное…

– Это кто вам сказал? – Пауза. – Я, кстати, сШуваловом час назад говорила… – Последнюю фразу она произнесланейтрально, словно бы невзначай обронила. И потупила глазенки своиясные, с давно изжитой, увы, наивностью. – Как вы ему вчерапозвонить-то успели…

Я кивнул потерянно, в который раз с благодарностью вспоминаясвоего тезку и приятеля еще со школьной поры. Ныне капитан милиции,он служил в каком-то захолустном подразделении в области. Однакомногими полезными связями обладал. И видимо, теперь пыталсяблагодаря им смягчить мою участь.

– Так вот, – продолжила она, – Серосливов былтрезв, на то существует медицинский документ. А насчет нарушений…Что вы там про обоюдное? Вы под «кирпич» ехали…