Весна Византии

Кроме того, на корабле было ужасающе шумно. Дерево трещало и поскрипывало, хлопали и стонали снасти, и все вокруг скрипело и скрежетало ночь напролет. Кроме того, матросы не замолкали ни на мгновение, перекрикивая ветер. Они то распевали песни, то рявкали какие-то приказы, то окликали проходящие корабли, обмениваясь новостями и ругая погоду. При перемене курса они начинали топать по палубе, и, кроме того, от них воняло хуже, чем от животных, которых перевозили в трюме. Самое отвратительное, что они все время косились на Катерину, и хотя не осмеливались задевать ее напрямую, но распевали такие похабные куплеты, от которых она невольно краснела. Так что волей-неволей приходилось почти все время проводить в каюте, и даже еда из-за постоянной качки почти не доставляла удовольствия. Пагано объяснил, что в Геллеспонте это обычное дело, потому что в проливе они словно бы шли против течения огромной реки. Река вела в Мраморное море, именуемое греками Пропонтис, и там погода должна была наладиться. Вскоре после этого канал суживался вновь ― и там находился Стамбул, последняя остановка перед Черным морем.

Катерина легла в постель и попросила, чтобы ее позвали, когда они будут в Константинополе.

Женщины порой доставляют слишком много хлопот… Пагано Дориа решил не будить свою юную супругу, когда парусник вошел в Босфор, пролив, разделяющий Европу и Азию. По левую руку виднелась длинная крепостная стена с башнями, построенная на подводных скалах и разбитая высокими воротами и причалами старых дворцов. За ней, ступенчато поднимаясь по холмам, на развалинах, которым было не менее двух тысяч лет, высились дома, колонны, водохранилища, амфитеатры и базилики полупустого города, некогда бывшего столицей всего мира.

Дориа внимательно осматривался по сторонам, надеясь увидеть что-то полезное для себя. Истории, которые он рассказывал Катерине, были просто забавой: он умел рассказывать о прошлом, но оно не представляло для него особого интереса. Изменившийся город за стеной не вызывал ни жалости, ни страха, ни печали по давно минувшему. Он бывал здесь прежде и заработал немало денег, ― уже толком сам не помнил, каким образом, ― а также пристрастился к новой форме роскоши… и вот это он помнил прекрасно. Усмехнувшись при этой мысли, Дориа взглянул на юного Ноя в новеньком тюрбане, который широко улыбнулся ему в ответ.

Утонченные наслаждения плоти ― вот что многие искали и находили в Византии, бывшей некогда обычной греческой колонией. Спустя тысячу лет, став частью римской провинции, Константинополь возвысился, и храмы, ныне лежащие в руинах за стенами, дарили возможность как для поклонения богам, так и для разнообразных наслаждений. После этого пришли крестоносцы с Запада; византийцы бежали… вернулись… уступили место туркам. Хотя, конечно же, нужда в торговле все равно не отпала. Генуэзцы открыли свое торговое представительство в Пере, чтобы содействовать этому.

Тем самым, конечно же, они сами себе вырыли могилу. Слишком дерзкие и непредусмотрительные, ― и до завоевания турками Константинополя, и во время войны… Когда расчистился дым, на их место пришли венецианцы. Именно они поставили в Пере своего бальи, получили франшизу на фокейские квасцовые рудники, а также прочие привилегии, в то время как дела генуэзцев постепенно шли на спад. Султан, подобно императору Трапезунда, больше не желал иметь с ними дела.

Занятно будет посмотреть, на что сгодится в этой неблагоприятной ситуации очарование и острый ум Дориа… На всех парусах его корабль вошел в бухту Золотого Рога и стал на якорь.

Пушки выстрелили в знак приветствия, трубы взревели. Борта корабля были украшены гобеленами; сам мессер Пагано красовался в отороченном мехом парадном дублете с тяжелой, украшенной самоцветами золотой цепью. Разумеется, он заранее отдал приказ снять консульский вымпел Святого Георгия: в Трапезунде ему предстоит занять высокое положение, но здесь он был всего лишь простым генуэзским торговцем, который надеялся, что Мехмет Завоеватель позволит ему разгрузиться в Пере, продать и купить кое-что из товаров, пополнить свои припасы и без помех пройти восемнадцать морских миль, ныне отделяющих его от Черного моря, ― все это в обмен на некоторые важные сведения и ценный подарок.

Пагано Дориа с уверенностью дожидался появлению на борту чиновников султана, и надеялся, что милое дитя, его творение, взращенное для любви, и ни на что, кроме любви, не способное (если не считать поразительного дара притягивать неприятности), проспит допоздна и проснется в добром расположении духа.

В Галлиполи отец Годскалк и Николас серьезно поспорили между собой. Разумеется, такое случалось и прежде, и не только с Годскалком, поскольку фламандец все теперь чаще и чаще высказывал собственное мнение о том, как им следует поступать. Впрочем, с помощью железной логики ему всегда удавалось убедить окружающих в своей правоте.

Вот и сейчас он добился своего, однако без той скромности, которая была присуща ему прежде. Он вообще изменился после Модона и этого пожара… «Я не могу стерпеть, чтобы Пагано Дориа убивал моих людей, жег мой груз… и после этого еще и пришел первым в Константинополь…»

От этих своих слов он не отступил, хотя ход событий и заставил Николаса изменить свои планы. Тоби и Юлиус не сомневались, что он всерьез расстроен из-за Катерины. Конечно, это не помешало ему действовать, как всегда, эффективно. Он даже сумел поднять боевой дух команды своими зажигательными речами. При желании бывший подмастерье был способен не только смешить их, ― но и заставлять работать.

С близкими людьми он не стеснялся выказывать свой гнев из-за похищения падчерицы, поэтому они смирились с тем, как сильно он изменился. Возможно, после Модона это было неизбежно. Опыт Годскалка подсказывал, что соперничество ― хороший наставник для мужчины. Самой большой проблемой фламандца была его молодость. Точнее, это были две проблемы разом… Николасу шел двадцать второй год: в этом возрасте мужчина способен не только повести за собой армию, но и удовлетворить целый гарем. Зависит ли одно от другого? Как человек, сознательно принявший безбрачие, отец Годскалк нередко задавался этим вопросом.

Когда они достигли Галлиполи, напряжение на борту «Чиаретти» ощущалось почти физически. В Эгейском море они потеряли целый день по отношению к «Дориа», поскольку парусник в этих водах мог двигаться быстрее. С другой стороны, они надеялись наверстать разрыв в Геллеспонте и прочих узких проливах, где на веслах можно было развить существенную скорость, даже против течения. Легрант утверждал, что они могут нагнать не меньше двух дней, однако все равно, прибудут в Великолепную Порту спустя четверо суток после Дориа. Если парусник не дождется их там, то они разминутся.

Не было нужды подчеркивать иронию ситуации. Дориа, зная правду о грузе, который перевозила галера, запросто мог остановить их в Константинополе. И тем не менее, вопреки собственным интересам, они выбивались из сил, чтобы его догнать, поскольку верили, что на борту находится Катерина де Шаретти. Размышляя об этом, отец Годскалк пришел к некоему выводу, и в Галлиполи предложил Николасу:

― Давай, я сойду на берег и постараюсь добраться в Порту прежде вас. Возможно, я застану там Дориа. Или еще лучше ― увижусь с девочкой наедине. Если я доставлю ее сюда, вам не нужно будет…

― Заходить в Константинополь? Все равно я сделаю это. Нас там ждут дела. Кроме того, турки запросто могут обстрелять нас из пушек, если мы не пожелаем остановиться. Да и как вы проведете ее на борт? Дориа попросит турков обыскать галеру…

Годскалк попытался сохранить спокойствие.

― Ладно, может, я и не сумею вернуть ее. Но по крайней мере, я бы убедился, что речь и впрямь идет о Катерине де Шаретти. Я бы даже мог с ней поговорить.

― Нет… Слишком опасно, ― отрезал Николас.

― Опаснее, чем оставаться на борту?

― Разумеется. Вы священник, вам даже не удастся выйти из гавани. К тому же, если кто и должен отправиться на борт «Дориа», то только я. Уверен, что парусник дождется нас в Константинополе.