Полужизни

— Все это Эйден выложил под дулом пистолета?

— Не захотел бы — не рассказал. То же самое со мной: рассказываю, потому что хочу, а не по какой-то иной причине! — с презрением заявляет Мэри. — Короче, Эйден все понял, лишь когда Джемма обмолвилась, что жила неподалеку от Линкольна. Он спросил, зачем Краудер переехала в Лондон, — хотел проверить, изменилась ли она. Если бы изменилась, то сказала бы и что сделала с Рут, и как сильно раскаивается. По крайней мере, упомянула бы тюрьму, хоть мельком. Ничего подобного! Краудер солгала: в Лондон, дескать, приехала, чтобы сменить обстановку и начать жизнь с чистого листа. Вам известно, что она устроилась в центр альтернативной медицины? — Мэри хохочет. — Вот так целительница! Чертова лицемерка, без нее на земле чище будет!

— Зачем он отдал Джемме Краудер вашу картину? — спрашивает Уотерхаус.

Тишина. Или… или разговор продолжается, а я не слышу? Наконец раздается голос Мэри. Господи, какое облегчение!

— Эйден заявил, что Джемма и «Аббертон» друг друга заслуживают! Словно… словно картина — носитель собственной морали и может что-то заслуживать! — Мэри плачет. — Вечер понедельника задумывался как последняя встреча и с Джеммой, и со мной. Ни о ней, ни обо мне он больше слышать не желал. Дескать, подарил Джемме «Аббертона», потому что так «справедливо», и тем самым ставил крест на нас обеих.

— Вполне логично, — говорит Уотерхаус. — Поэтому вы заставили Эйдена закрыть «Аббертона» в багажнике его машины, прежде чем под дулом пистолета усадить в свою и привезти сюда. Дело не только в желании повесить на него убийство Краудер, верно? Это символический жест — пусть знает, что от вас так легко не избавиться!

«Уотерхаус прав, да, Мэри? Но Эйден знал, что от тебя просто так не избавиться, напрасно ты лишний раз напомнила. Потому он и признался в убийстве полиции, как только разгадал мой замысел. Почти уверена, в тот день он за мной следил. Я-то соврала, что иду к зубному, но лгунья из меня неважная. Недаром Эйден мне не доверял! Он излил мне душу, а я его предала. Не сразу, а через некоторое время, когда неопределенность стала невыносима. После сцены в отеле «Драммонд» он понял: мое предательство — вопрос времени, и, когда время пришло, сам отправился в полицию. Только так он мог сохранить контроль над ситуацией.

Эйден фактически отправил полицию к тебе, Мэри. Хотел проверить, что ты им скажешь, разрушишь ли его жизнь еще раз, — хотел форсировать события и покончить с неопределенностью. Ты ведь запросто могла сказать правду Уотерхаусу или Чарли Зэйлер: тебя, мол, прежде звали Марта Вайерс, а Мэри Трелиз — убитую Эйденом женщину. Ты могла подробно описать картину «Убийство Мэри Трелиз».

Что было на той картине, Мэри? Наверняка ведь помнишь? Представляю твою досаду, когда частный детектив сообщил об убийстве Мэри Трелиз! Иметь изобличающее Эйдена доказательство и уничтожить своими руками! Удивительно, что ты не попыталась ее воссоздать. Уверена, что ты не раз воскрешала ту картину в памяти, элемент за элементом. Или набросок таки сделала и спрятала в надежном месте, чтобы ненароком не забыть ничего важного?»

Мои вопросы остались без ответов. Конечно, вопросы же у меня в голове крутятся!

«Что было на той картине, Эйден? Ничего явного, да? Иначе ты не рискнул бы назвать ее «Убийство Мэри Трелиз». Изобрази ты сцену удушения, а убийцей — узнаваемого себя, у Йен Гарнер и Сола Хансарда возникли бы подозрения. Так что же было на картине?

Ты признался полицейским в убийстве, подробно объяснил, где и как его совершил. Только в качестве жертвы описал другую женщину — Марту Вайерс, которую в доме номер пятнадцать по Мегсон-Кресент гарантированно застали бы живой. Здесь ты крупно рисковал: Марта-Мэри либо выложила бы всю правду с изобличающими доказательствами, либо не сказала бы ничего. Во втором случае твое признание сочли бы бредом сумасшедшего. Может, ты хотел, чтобы тебя считали сумасшедшим: лучше так, чем в тюрьме сидеть!

Ты пожалел, что признался мне в убийстве Мэри Трелиз, практически моментально: мое лицо окаменело от ужаса. Увы, сказанное не вернешь. Обратить все в шутку ты не мог: я бы не поверила. Оставалось сделать признание абсурдным.

Потом ты пошел в полицию и выложил правду. Да, ты утаил столько, что получилась совершенно иная история, зато сообщил главное — ты задушил Мэри Трелиз. Уверена, что после стольких лет молчания тебе стало легче. Ты избавился от бремени и в тюрьму не угодил: живую Мэри Трелиз полиция обнаружила там, где якобы лежал ее труп.

Тем не менее кошмар не закончился. Марта Вайерс не исчезла, а ты знал, какая она упорная, как настойчиво лезет в твою жизнь. Убить ее — и конец кошмару, но этого ты сделать не мог. Ты не убийца. Не представляю, за что много лет назад ты убил женщину, но не сомневаюсь: ты не убийца».

— Я подставила Сида? Да он убийца, хладнокровный расчетливый убийца. Женщину задушил — сам вам признался, а вы имели глупость не поверить ему!

«Эйден, Марта права: ты хотел выяснить, раскаялась ли Джемма Краудер, изменилась ли. И если да, значит, измениться можно. Значит, сумеешь и ты, и Марта. Для этого ты рассказал ей о Джемме? Думал, Марта извинится за свои чудовищные поступки, даже когда она держала у твоего виска пистолет? Наверняка! Мне известно, как работает сознание жертвы, я сама такая. Жертва понимает, что агрессор причинил неутолимую боль и, вероятно, причинит снова, но не понимает, что агрессору чуждо раскаяние.

Марта ведь не сказала, что раскаивается? Конечно, нет. Тогда ты окончательно разочаровался в людях? Хотя, может, ты не лучше Марты с Джеммой — убийца, который спихнул вину на другого».

— Какую женщину убил Эйден? — Голос Уотерхауса прерывает мои затуманенные слабостью мысли. — Мэри? Вы сказали, что он убил женщину. Кого именно?

— Меня! Он убил меня!

— Саймон!

Третий голос. Женский, но не мой. Нужно открыть глаза. Когда открываю, Уотерхаус поворачивается к стоящей у окна Чарли Зэйлер, а Мэри ныряет за пистолетом. Нет…

Теперь в одной руке у Мэри пистолет, в другой молоток. Только молоток она держит как-то странно.

— Басси жива, Сид мертв, — сообщает Уотерхаус.

Вдох — выдох, вдох — выдох. Если хочу умереть, дышать я больше не должна. Самоубийство — грех. А если просто дышать перестану, это тоже грех? Тем более дышать так трудно… Как Бог рассудит в этом случае?

— Эйден еще жив, — говорит Мэри. — Будь он мертв, я бы умерла вместе с ним, а я жива.

— Мэри, бросайте пистолет и молоток! — велит Чарли Зэйлер. — Хватит, Мэри! На улице «скорая» ждет…

— Эйден жив, проверьте!

Скрипят шаги, потом голос Чарли:

— Она права, пульс есть!

«Скорая» уже здесь! Пожалуйста, Эйден, продержись еще немного!

— Не подходите ко мне! — по-звериному рычит Мэри и прижимает пистолет к затылку Уотерхауса. Ее рука трясется, палец на спусковом крючке мелко дрожит. — Еще шаг — и я его застрелю!

— Мэри, это мой жених, — спокойно произносит Чарли. — Вы в курсе? Помните, мы о нем говорили? Вы еще удивились, что я не выбрала бы его в натурщики, если бы писала портрет.

— Плевать мне, кто он! Ни с места, или голову ему прострелю, честное слово!

— Я его люблю! Мы должны пожениться, хотя все считают это глупостью.

— Заткнись!

— Это не глупость, потому что без Саймона не видать мне счастья. После всех испытаний счастья я заслуживаю. Вы же знаете, через что я прошла? Сами говорили, что знаете! Марта, я такая же, как вы. Из-за мужчины моя жизнь разлетелась вдребезги…

— Не сравнивай меня с собой!

— …но я сумела ее склеить. Сейчас у меня есть шанс стать счастливой, хотя… Мы с Саймоном знакомы много лет, но счастливы не были. Только время зря тратили.

Мэри разворачивается и тычет пистолетом в Чарли. Молоток выпадает из ее левой руки. Ясно, она пальцы себе переломала…

— Мэри, бросьте пистолет! — Это Уотерхаус.

— Молчать! — Слово короткое, простое, но я едва его разбираю, так сильно дрожит голос Мэри. — Заткнись, не то сдохнешь, как Джемма! Не как эти двое, их я убивать не хотела. Рут — моя подруга.