Полужизни

— Частный детектив… — шепчу я. — Сказал тебе… отчим Эйдена в тюрьме… за убийство Мэри Трелиз… Ты видела картину… — Нет, ошибаться нельзя, надолго сил не хватит. Дыхание вот-вот собьется. — Ты ее купила… «Убийство Мэри Трелиз»… Купила и… уничтожила, как и остальные его картины.

— Нет! — твердо говорит Мэри. — Я художник и произведения искусства не уничтожаю.

Перед мысленным взором встает картина: мужчина и обнаженная женщина в постели. Руки мужчины сжимают шею женщины. В мужчине несложно узнать Эйдена, и Мэри-Марта поняла, что Лен Смит не убийца.

— Зачем он ее убил? — шепчу я, не уверенная, что меня слышно. По всему телу растекается мертвенный леденящий холод.

— Эйден сказал бы тебе, если бы хотел, — улыбается Мэри.

— Марта. Не. Одинока, — по одному слову выдыхаю я. У меня получится, я договорю до конца! — Мэри Трелиз… Она… Она ее подруга… по несчастью… Жертва Эйдена.

— Все близкие Эйдена — его жертвы, он всех покалечил, никого не пощадил! — Мэри кладет пистолет на пол и опирается на руки. — Подруга по несчастью — меткое выражение. А как насчет тебя, Рут? Ты тоже жертва, Эйден и тебя покалечил, верно? Играл с тобой, обманывал, пудрил мозги… Равно как и Стивен Элтон. — Достав из кармана пачку «Мальборо» и зажигалку, Мэри закуривает. — Все женщины, которые пострадали от мужчин, мои подруги по несчастью, все до одной. Объединившись, мы станем самой мощной армией мира.

— Ты купила дом… — Я должна говорить, чтобы не думать о собственной беспомощности.

— Давай чуть быстрее! — нетерпеливо перебивает Мэри. — Перемотаем пленку вперед. Я выяснила, что Эйден живет в Спиллинге, и переехала туда. Подумать только, вернулся в город, где прошло несчастное детство!

— Ты назвалась Мэри Трелиз.

— Имя я сменила официально. Я — самая настоящая Мэри Трелиз.

— Ты занялась живописью, потому что Эйден… считал ее своей… стихией, — шепчу я, стараясь не впасть в забытье. Нужно рассказать до конца! — Ты… не только его работы… уничтожила… А все… что ему дорого…

— Рут! Рут! — Мэри хлопает меня по щекам — она хочет продолжения.

— Ты… присвоила стихию Эйдена. Стала… прекрасным художником.

— Да, — энергично кивает Мэри, — куда лучше, чем он. Эйден сдался, а я нет, я никогда не сдаюсь. Чтобы понять причину, хватит одного взгляда на его происхождение и мое. Помнишь, я рассказывала о психоаналитике, которая советовала записать свою историю в третьем лице. Знаешь, что еще она мне говорила?

Головой не покачать: не слушается. Тело немеет, отделяется от боли. Я чувствую лишь мысли — слабые, мерцающие нити, которые нельзя выпускать из рук.

— Она говорила, что девяносто пять процентов ее работы — лечение душевных травм, полученных в детстве от родителей. Девяносто пять процентов! — зло восклицает Мэри. — Представляешь? Я относилась к меньшинству, к ничтожным пяти процентам. Мое детство напоминало сказку — мама с папой обожали меня, пока я не опозорила семью неудавшимся самоубийством и безумием. Достаток, прекрасное образование и, как результат, непоколебимая вера в себя и свои таланты. А что Эйден? Его детство и юность сравнимы лишь с восемнадцатью годами тюрьмы.

— Почему? — Сознание я не теряю лишь ценой колоссальных усилий.

— Думаю, до смерти матери все было не так плохо. Впрочем, семья и тогда прозябала в грязи и бедности. Ты же видела дом — трущобы, сущие трущобы, в таком не то что людям, свиньям жить негоже! Отчим Лен, который в тюрьме сидит, пил не просыхая. Типичный житель муниципального района. Мои соседи — сплошные Лены Смиты! — смеется Мэри. — В любую дверь постучи — продадут ствол и пользоваться им научат. С самого рождения Эйден чувствовал смертельную опасность и шарахался от каждой тени. Поэтому он так легко сдался. Поэтому он мертв, а мы живы.

— Нет…

— Эйден сдался, едва я переступила порог квартиры Джеммы Краудер. Увидел меня и сдался.

— Это ты… ты ее застрелила, а не Эйден.

— В руки Краудер попала моя картина. Эйден ей отдал.

Я через силу разлепляю веки, понимая, что услышала признание.

— Боюсь, увидев картину, я совершенно забыла о тебе, — качает головой Мэри. — То есть вашу историю забыла. Когда вспомнила, Краудер была уже мертва. А ей ведь следовало помучиться. Ты наверняка хотела бы, чтобы она мучалась, да?

Насильственной смерти или пытки я не пожелала бы даже Джемме Краудер. Никто не заслуживает такого наказания, и никто не имеет права так наказывать.

— Нет? — раздраженно переспрашивает расплывчатое бледное пятно, в которое превратилось ее лицо. — Тогда успокойся: Джемма ничего не почувствовала. А ты неблагодарная, я же для тебя старалась! Вернее, давала Эйдену указания и следила, чтобы выполнял. Он ведь багетчик, а не я! — Смех Мэри звучит хрипло и по-мужски грубо. — Он теперь имеет дело не с живописью, а с рамами.

Восемнадцать пустых рам. Эйден сделал их в память об уничтоженных Мэри картинах. Почему она не признает, что уничтожила их?

— Знаю почему! — срывается с моих губ.

— Почему что? Что ты знаешь, Рут? — Мэри склоняется надо мной, и я чувствую тепло ее дыхания. Растягиваю губы в улыбке — пусть ей будет больнее!

Длинное объяснение мне не осилить, и я проговариваю его про себя. Сперва Мэри занималась живописью лишь в отместку Эйдену. Можно сказать, она хотела побить врага его собственным оружием. Однако со временем все усложнилось. Мэри почувствовала в себе талант, талант огромный. В ее искореженной страданиями и ненавистью жизни появилась цель. Глумление над работами Эйдена и «могильник» в столовой уже не воспринимались как месть. Прошли месяцы или даже годы, и живопись перестала быть стихией Эйдена, она стала ее стихией.

— Ты… испугалась… — Я делаю паузу. Без воздуха фразу не закончить! — Ты поняла… — Я знаю, что она чувствовала, и хочу об этом сказать.

— Что, что я поняла? — Мэри трясет меня, и с моих губ срывается стон. Боль совершенно нестерпима, и на борьбу с ней измученное тело отдает последние силы. Но Мэри получит ответ на свой вопрос.

— Ты поняла… каково видеть свои… растерзанные картины. Каково… было Эйдену… Тебе… стало стыдно.

Поэтому ты не признаешь, что уничтожила картины. Стоило осознать чудовищность своих поступков — тебя захлестнули стыд и чувство вины, которые ты вынести не смогла.

— В стыд я не верю, — говорит Мэри. — Психоаналитик не раз повторяла, что стыд и чувство вины — непродуктивная эмоциональная реакция.

Я почти уверена, что «непродуктивные» стыд и чувство вины переросли в паранойю. Вдруг Эйден узнает, где она живет и чем занимается? Вдруг отплатит той же монетой? Лучшей мерой предосторожности было не продавать свои картины, глаз с них не спускать. А если Эйден отомстит, если накажет? Ведь, откровенно говоря, наказание она заслужила. С другой стороны, Мэри тянуло к нему как магнитом, и, узнав его новый адрес, она не устояла перед соблазном — проникла в жизнь Эйдена неверной, едва заметной тенью.

Мэри обратилась в мастерскую Сола Хансарда, зная, что Эйден у него работал. Она хотела получить все, что некогда принадлежало Эйдену, включая поддержку Сола.

«Ты не психоаналитик!»

Я могла бы стать психоаналитиком! Мне и специальная подготовка не нужна. Нужен лишь опыт, а он есть, и мозги, которые тоже есть.

Да, я права. Мэри вознамерилась украсть жизнь Эйдена в наказание за то, что он, по ее мнению, украл ее жизнь — жизнь Марты Вайерс. Она переехала в его родной город, поселилась в его старом доме, стала общаться с его знакомыми. План работал без сучка без задоринки, пока не появилась я, точнее, пока Сол не послал меня на собеседование к Эйдену. Тогда прошлое и настоящее столкнулись с оглушительным грохотом. Впрочем, Мэри наверняка знала: рано или поздно это произойдет.

Что должно было произойти? Какой конец Мэри планировала для себя и Эйдена, пока я не перепутала все карты? Очень хочется спросить, но язык тяжелый, как гиря. И что-то изменилось… Ах да, «Дестинис чайлд» больше не поют свою «Переживу». Впрочем, песня до сих пор звучит внутри меня: музыка и слова отпечатались в сознании.