Полужизни

Больше я их не видела. На оглашении приговора не присутствовала, хотя мне сообщили, что его приговорили к семи годам заключения, ее — к десяти. Через прикрепленного ко мне инспектора я категорически отказалась получать информацию о них. А то вдруг в один прекрасный день мне пришлют письмо с извещением, что его или ее досрочно освободили за хорошее поведение! Нет, лучше этого не знать.

В Линкольне я прожила еще три года. Родной город стал тюрьмой: люди либо изводили вопросами, либо, наоборот, отворачивались. Сады мне больше не доверяли, да я бы и сама вряд ли вернулась к этому занятию. Тем не менее уехать и начать новую жизнь я решилась только в 2004 году.

Я ужинала у родителей и на дежурный вопрос «Как дела?» чуть ли не впервые ответила откровенно:

— Плохо. На душе легче не становится.

Разумеется, они вспомнили молитвы, как же иначе!

— Он простит тебя. Мы простили сразу, едва узнали о том, что с тобой произошло. Иисус милосерден… — начала мама.

— За что вы меня простили? — перебила я, хотя ответ был очевиден. До того дня я не подозревала, что родители поверили не мне, а ей, газетчикам и вранью ток-шоу! Они поверили, что я с ним спала. Я столько лет притворялась ради их спокойствия, а они поверили не мне, а женщине, которая едва не лишила меня жизни. — Я не верю в Бога! — выкрикнула я. — Но, если Бог есть, надеюсь, вас он не простит. Если у Отца, Сына и Святого Духа есть хоть капля здравого смысла, они спалят ваши души на адовом костре!

Я годами, нет, десятилетиями боялась расстроить родителей, а тут решила во что бы то ни стало разрушить их тупые иллюзии, причинить боль, которую они не забудут. Я не сдерживалась, я сознательно ранила их словами, а потом развернулась и ушла, оставив их раздавленными и уничтоженными.

Вскоре после этого я перебралась сюда, в Спиллинг. Здесь легче, здесь меня не знают и мое имя не вызывает косых взглядов, от которых я так страдала в Линкольне. Родителям я отправила письмо, указав в качестве обратного адреса абонентский ящик. Они так и не ответили. Наверное, мне следует чувствовать угрызения совести, но я их не чувствую. Я чувствую свободу. Я сняла дом в Блантир-парке, точнее, сторожку, сразу за воротами. Парк общественный, но уединения я не ищу. Напротив, в парк и сторожку я влюбилась потому, что поняла: меня здесь не свяжут и не замучают до полусмерти. Дурацкий довод, да? Только судьба вообще штука дурацкая. Во-первых, потому, что она снова пустила все под откос, послав Вас, Мэри, в галерею, где я прекрасно работала с Солом. Во-вторых, потому, что в день, когда я отправилась в полицейское управление на встречу с Чарли Зэйлер, в туфлю попал камешек. Я поранила ногу так, что едва могла идти. Ни вытащить камешек, ни взглянуть на него я не могла. Даже произнести слово «камень» вслух я не могу, поразительно, что сумела написать.

Да, в прошлую пятницу я была у Чарли Зэйлер. Она упоминала об этом? Она ведь расспрашивала вас об Эйдене. Дело в том, что Эйден признался: много лет назад он Вас убил. Он думает, что задушил Вас, по крайней мере, так утверждает. В полиции он сказал, что задушил Вас голой и оставил лежать на кровати в спальне. Вскоре после его «признания» я выяснила, что Вы — та самая женщина, что напала на меня в галерее Сола. Почему Эйден считает, что убил человека, который еще жив? Мэри, Вы ведь наверняка в курсе. Какой бы горькой ни была правда, я хочу ее знать.

Рут.

11

4 марта 2008 года, четверг

— Теперь твоя очередь! — заявляю я, когда Мэри отрывается от моего письма. — Ты обещала! Откровенность за откровенность. Где Эйден?

— Эйден Сид, — тихо повторяет она. — Ты абсолютно уверена, что я его знаю?

— Он убил Марту Вайерс? Или ты? Или вы вместе?

Картина по-прежнему стоит у меня перед глазами. Вряд ли я когда-нибудь ее забуду. Написать смерть в таких зловещих подробностях способен лишь тот, кто упивается, кто смакует ее, как ни абсурдно это звучит. Картина излучает торжество. Да, определенно… Вряд ли мне это почудилось. Увидеть бы ее снова, но подниматься на второй этаж страшно. Вдруг, вернувшись, я не застану Мэри? Пока она не ответит на мой вопрос, нельзя выпускать ее из поля зрения.

— Марту убила Марта, — закурив, отвечает Мэри. — Она повесилась. Похоже, ты считаешь меня извращенкой за то, что я изобразила ее в таком виде?

Я пропускаю вопрос мимо ушей. Ни слова не скажу, теперь ее очередь говорить правду.

— С горем справляются по-разному, — холодно продолжает Мэри, вероятно раздраженная необходимостью оправдываться. — Когда теряешь самое дорогое, нужно выплеснуть боль.

— Ты любила Марту?

— Очень, хотя следовало в сто раз сильнее.

— Ты могла ее спасти?

— Могла и должна была.

Я резко подаюсь вперед:

— Что произошло?

Который час, не знаю, но наверняка поздно. На улице темно. Шторы Мэри не задернула и то и дело поглядывает на серую от тусклого света фонаря улицу. Эйдена высматривает?

— Кто был до этого человека? — махнув письмом, спрашивает она и лукаво улыбается. — Мужчины? Мальчики? Девочки?

Сколько вопросов она задаст, прежде чем ответит на мои?

— Сперва я встречалась лишь с мальчиками из хороших католических семей. С сыновьями друзей моих родителей.

— Поразительно, что родители вообще позволяли тебе ходить на свидания!

— Лишь с тех пор, как я справила шестнадцатилетие, и лишь в общественные места вроде кино. Когда стала жить отдельно и избавилась от их неусыпного контроля, я переключилась на плохишей — диаметральную противоположность моих прежних знакомых. Некоторые из тех ухажеров на куски бы католических мальчиков изорвали!

— Зловеще и опасно!

— Да вовсе нет. Ведь серьезных отношений ни с одним из них я не заводила. Хотела доказать себе, что могу спать с кем попало, катастрофы не случится. Действительно, не случилось. Впервые сильные чувства я испытала к Нему.

— А как насчет Эйдена Сида?

— В смысле?

— Любишь его?

— Да…

Моя неуверенность вызывает у Мэри улыбку.

— Любишь мужчину, который твердит, что убил человека, но этот человек, то есть я, определенно жив. Мужчину, который не просто морочит тебе голову, а чуть ли не до безумия доводит…

Не желаю слушать. Не желаю!

— По-моему, определенный типаж просматривается, не замечаешь?

— Ты не психоаналитик! — осаживаю я Мэри.

Она ненавидит Эйдена, всей душой ненавидит! Эта догадка рушит теорию заговора, в который, как мне казалось, вступили Мэри и Эйден. Я вздыхаю с облегчением: помимо заговоров и махинаций, я прощу все, но передышка длится недолго. «Досадно, — говорю себе я. — Как досадно, что я не способна простить ему любой поступок!»

— Я могла бы стать психотерапевтом! — заявляет Мэри. — Мне и специальная подготовка не нужна. Нужен лишь опыт, а он есть, и мозги, которые тоже есть.

— Мы же договорились! Я рассказала все…

— Нет, не все.

Откуда она знает? Я мысленно перебираю то, о чем умолчала, — «Врата в искусство», «пророчество» Эйдена о девяти картинах, его требование принести «Аббертона» в доказательство. В доказательство того, что он не убивал Мэри… Если уверен, что задушил человека, зачем доказательство того, что он жив? Полное недоумение стало для меня нормой, но порой я слишком увлекаюсь и забываю, что вообще-то у всего на свете есть причина. А сейчас вспоминаю об этом в очередной раз и словно впервые ужасаюсь нелогичности нынешней ситуации.

— Мы договорились, — повторяю я.

Мэри выдыхает сквозь стиснутые зубы — получается очень похоже на змеиное шипение.

— Ты здесь, потому что хочешь узнать правду об Эйдене. Считаешь, я могу все объяснить. Тебе нужна только правда, пусть даже горькая и страшная.

— Совершенно верно.

— У тебя еще есть выбор. Можешь уйти, забыть Эйдена, Марту и меня. Рут, этот вариант самый безопасный.

— Мне не нужна безопасность. Мне нужна правда.