Полужизни

— Никуда вы не поедете! В таком состоянии за руль садиться нельзя. Пойдемте со мной!

Поддерживая обеими руками, Эйден помог мне выбраться из машины. От его прикосновений кожа едва ли не воспламенялась. Он повернул меня в нужную сторону, туда, мол, идем туда. Опираясь на его плечо, я добрела до мастерской.

— У вас есть кола? — пробормотала я, даже не пытаясь пригладить растрепавшиеся волосы, и истерически захохотала. — Как видите, я на собеседованиях держусь не лучше вашего. Вот к чему привела попытка устроиться на работу!

— Я уже сказал, что беру вас.

— А я не хочу!

— Хотите, — тихо возразил Эйден, остановившись у двери мастерской и взглянув на меня. — Вам нужна эта работа, и дело не только в деньгах.

— С чего вы…

— Я лучший в своей профессии, и вам хочется работать в моей мастерской. Кстати, я тоже упрям. Эти туфли, — он показал на свою обувь, — я ждал целых два года. Мне порекомендовали сапожника из Хамблсфорда, великолепного мастера. Я отправился в Хамблсфорд и выяснил, что у него лист ожидания на два года вперед. Пришлось записаться и ждать. Запросто ведь мог купить в магазине готовую дрянь, но я не стал. Я не сомневался, что получу самое лучшее, поэтому и ждал два года. Старые туфли до дыр сносились, а я все ждал. — Явно смущенный, Эйден выдержал паузу и продолжил: — Хансард сказал, что вы прекрасный человек. Багетчик он хреновый, а вот в людях разбирается.

Мой ответ получился самым идиотским и бестолковым из всех возможных:

— Жаль, вашему сапожнику эльфы не помогали.

Эйден пропустил мои слова мимо ушей. Неужели в детстве не читал сказку «Эльфы и сапожник»?

— Что вы говорили, прежде чем уйти? Ну, об искусстве?

— Ничего особенного.

— «Нет ничего прекраснее…»

— Вы будете смеяться.

— Раз начали, говорите до конца! — нетерпеливо потребовал Эйден. — Ну?

— Я… просто одержима искусством, — густо краснея, призналась я. — Поэтому и устроилась работать к Солу.

— Вы художница? — Эйден прищурился.

— Нет, вовсе нет, художницы из меня бы не вышло.

— Вот и славно, — кивнул Эйден, — потому что мне нужен багетчик.

Он провел меня по захламленной мастерской в еще более захламленную жилую комнату — незаправленная постель, горы одежды, книг, дисков, немытой посуды… Я с трудом выключила внутренний голос, отметивший, что такой бардак простителен двадцатилетнему парню, а сорокалетнему мужчине — нет. Подобные мысли очень в духе моего отца, с которым мне не хотелось иметь ничего общего.

В комнате пахло фруктовым мылом или гелем для душа. Я поискала глазами раковину, но не увидела. Где же санузел? С другой стороны мастерской? Я уже собралась спросить, когда обратила внимание на стены и удивилась, что не сразу заметила главную «изюминку» комнаты. Три из четырех стен были завешаны не иначе как творениями самого Эйдена — рамами, как экстравагантными (одну венчала резная корона), так и простыми, деревянными и пластиковыми, темными и светлыми, с плоским и выпуклым багетом.

Необычным казалось и то, что все рамы были пустые.

Эйден присел перед маленьким холодильником.

— Хотите бутерброд с сыром? Боюсь, ничего другого… Хотя еще апельсиновый сок есть! — воскликнул он с искренним удивлением.

Эйден встал и перехватил мой восторженный взгляд.

— Говорю же, я самый лучший! — Он подошел ближе и стал показывать: — Вот эта, с рифлением по углам, в стиле Палладио, сделана в стиле греческого храма, а эта — совсем другая. Видите овы?{Орнамент, имеющий вид птичьих яиц, помещенных одно возле другого и образующих горизонтальную полосу.}

— Почему они пустые? Почему вы ничего в них не вставили?

— Это коллекционные рамы. И они не пустые — в них черный картон. Это как неоконченная фраза, художник хочет, чтобы вы задумались. — Он расхохотался. — Я вас разыгрываю! Это просто черный картон!

Не люблю, когда меня разыгрывают. Эйден вдоволь похохотал, но почему рамы пустуют, не объяснил. Если честно, меня это мало волновало. Все мысли были о бутерброде с сыром и апельсиновом соке. От голода ни о чем другом я думать не могла, а еще я боялась, что у меня пахнет изо рта. Неужели я даже зубы не почистила? Впрочем, если перекушу, можно будет не беспокоиться.

В маленькой квартирке Эйдена я вдруг остро почувствовала, как опустилась за последние два месяца. Почему так получилось? Что со мной? Почему я такая слабая?

— О чем вы думаете? — спросил Эйден, отрезая сыр заляпанным краской макетным ножом.

— Ни о чем!

— О чем-то же думаете.

Раз Эйден не ответил на мой вопрос о рамах, я тоже отвечать не обязана, и он прекрасно это понимал.

Эйден сделал мне бутерброд, налил сок, и я, сев по-турецки на пол, принялась за еду. Все было потрясающе вкусно.

— Хотите еще? — предложил Эйден, глядя, как я с волчьим аппетитом вгрызаюсь в бутерброд.

Я кивнула.

— Не расскажете, почему ушли от Хансарда?

— Тут и рассказывать нечего. Художница принесла картину, которую хотела вставить в раму. Я спросила, нельзя ли купить эту картину, но художница ответила, что нет, картина не продается. Тогда я спросила про другие картины, и она сказала, что вообще не продает свои работы.

— Что за безумие?! — воскликнул Эйден. Он стоял ко мне спиной и рылся в холодильнике. — Художник принципиально не продает свои работы? В жизни не слышал ничего подобного!

«Безумие? — содрогнувшись, подумала я. — А завесить стены пустыми рамами не безумие?»

— А дальше? — полюбопытствовал Эйден.

— Художница заявила, что я к ней пристаю. — Я глотнула сок, надеясь, что он сменит тему.

— Обычная служебная неприятность, — отметил Эйден. — Та к почему вы ушли? Хансард ведь принял вашу сторону?

Судя по тону, наверняка Эйден не знал. Выходит, Сол ему не рассказал?

— Останься я в галерее, пришлось бы встречаться с той женщиной снова и снова, — пояснила я. — Она регулярно в галерее появляется.

Эйден вручил мне второй бутерброд. На хлебном мякише отпечатались следы его пальцев.

— Нужно быть сильнее, — сказал Эйден, в упор глядя на меня. — Я не позволю вам уволиться из-за каприза взбалмошной тетки!

Не желая отвечать, я сосредоточилась на бутерброде.

— Вы ведь о чем-то умолчали, да? — не унимался Эйден.

Я кивнула.

Что мелькнуло в его глазах — страх или настороженность?

— Вы очень похожи на меня, я сразу это понял, поэтому и набросился на вас. — Эйден положил мне руку на плечо. — Все в порядке, больше спрашивать не буду, — пообещал он и взглянул на пустые рамы, словно заключая с ними безмолвный договор.

Когда Эйден повернулся ко мне, я улыбнулась, и он улыбнулся в ответ. Обсудив основные вопросы, мы оба расслабились и говорили уже на устраивающие обоих темы — о рамах и искусстве в целом. Я еще бутерброд не доела, а Эйден уже начал рассказывать о своем ремесле все, что знал сам и считал нужным сообщить мне. В первую очередь я узнала о том, что все типы и модели рам позаимствованы из архитектуры. Из-под стопки черных футболок и вытертых джинсов Эйден достал старые потрепанные книги, показал мне фотографии табернаклей, коробчатых рам, рам для картин с иллюзией объема. Он обругал багетчиков вроде Сола, которые не знакомы с историей рам и не читают специальную литературу, досталось и составителям художественных альбомов — за репродукции необрамленных, «висящих в пустоте» картин, словно рама не часть произведения искусства.

Меня изумили его гнев и страстное желание сделать мой мозг копией своего, начинив той же информацией. Впрочем, копии бы все равно не получилось: кое о чем Эйден умолчал. Ни тогда, ни позже он не обмолвился о том, почему украсил стены пустыми рамами, а я так и не объяснила толком, почему ушла из Галереи Спиллинга. Эйдену я выдала сильно упрощенную версию, хотя все получилось не совсем так. Едва увидев ту картину, я поняла, что она должна быть моей, и я отчаянно убеждала художницу ее продать, надоедала, приставала до тех пор, пока та не вспылила.