Страница 7 из 14
Твердислав разлепил запекшиеся губы, прохрипел:
— Васька.
Тут же из-за двери высунулась белобрысая голова дворового холопа. Прислушался, позвал в тишину горницы:
— Боярин, звал что ли?
Твердислав сколь мог повернул голову.
— Поди сюда.
Холоп несмело подошел, застыл перед ложем.
— Нагнись. — Когда тот нагнул голову, прохрипел: — Ваську сыщите, сына моего… Помираю я… Хочу увидеть его в последний раз и слово отцовское молвить. Сыщите немедля… Время нынче дорого для меня, чувствую, недолго мне осталось. — Задышал неровно, тяжело. — Ступай!
Холоп попятился, выскользнул из-за двери. В коридоре столкнулся с ключником [11]Матвеем. Тот поперхнулся от неожиданности и тут же налетел на нерасторопного юнца:
— Ты чего здесь шляешься? Дел других нету? — проговорил шепотом, притянув к себе.
— Я это… У боярина был… Пробегал мимо и слышу, будто зовет он кого-то. Я и заглянул.
— Ну и…? Да говори толком!
— Просит он, чтобы Василия к нему позвали. Сына его. Говорит, что недолго ему осталось, и перед тем, как помереть, хочет сына своего увидеть.
— Спаси и помилуй! — Матвей перекрестился, пробормотал вполголоса: — Значит, недолго уже осталось. А молодой боярин в Москве, в стольном граде. Он за столь малое время и не доскачет сюда. Посылать, аль нет? Нет, надо послать. А то, когда вернется, гневаться будет. — Матвей отвесил холопу звонкую оплеуху, словно кнутом огрел. — Пошел отсюда! И молчи о том, что видел здесь и слышал. А то не видать тебе более ни маменьки своей, ни батьки.
Юнец, сверкая босыми пятками, припустил по коридору. Матвей немного постоял и, гремя ключами, двинулся следом отдавать распоряжение, чтоб готовили черного вестника в стольный град, к боярину Василию.
Как только они ушли, в сенях опять установилась тишина. Из-за двери, где лежал умирающий, не доносилось ни звука. По полутемному коридору прошелестел легкий ветерок, и в отсвете солнечных лучей на полу обозначилась неясная тень. Она замерла, потом зашевелилась и приняла очертания человеческого тела.
Человек постоял, прислушиваясь, поворачивая из стороны в сторону голову, спрятанную под глубоким капюшоном. Тело незнакомца укрывала рубаха, подпоясанная веревкой, на ногах — легкие и удобные лапти, делающие шаги неслышными. Он напоминал скорее бесплотный дух, чем живого человека, и передвигался с такой легкостью, что, казалось, и не шел вовсе, а скользил по воздуху.
С такой же неуловимостью, едва приоткрыв дверь, он проник в опочивальню боярина Твердислава. Как раз в этот момент, как будто что-то толкнуло изнутри, боярин разлепил глаза, чуть повернул голову.
— Кто здесь? — прохрипел едва слышно.
Человек появился перед Твердиславом, словно тень, наклонился над ложем.
— Ты кто? Я тебя не знаю. — Твердислав мутным взором вгляделся в лицо незнакомца.
— Я пришел за тем, что твоему роду не принадлежит! — Человек положил руки на плечи боярину, чуть надавил. — Отдай, облегчи душу перед смертью.
— А-а… — Твердислав хотел засмеяться, но вместо этого грудь сдавил кашель. — Я ждал тебя… Все время ждал… Так знай. Ничего вы не получите. Ничего!!! От века в век то наше было, и останется за родом нашим. Я охранял тайну эту, а теперь сын мой будет ее хранить… Ему передал я все.
— Глупец, — в голосе незнакомца послышалась досада. — Он же тебя и отравил. Сынок твой единственный. Ты теперь лежишь здесь, помираешь, а он дождаться не может, когда глаза твои навек закроются. Два года он травил тебя ядом тайным, потому и умираешь ты долго.
— Брешешь!!! — Твердислав вцепился крюченными пальцами в плечо незнакомца. — Не мог он сотворить этого!!! Ведь сын он мне!!! Сын!!!
— То мне ведомо точно, не лгу я. Да и грешно лгать в лицо умирающему. — Незнакомец опять заглянул в глаза боярину. — Облегчись, отдай золото. Лежа на смертном одре, сотвори благое дело. Сам знаешь, не по праву твой род владеет этим кладом.
— А вы… — Твердислав задыхался. — Вы по праву?
— То не нам судить.
— Уйди… Тяжко мне! — Твердислав отвернул лицо. По щеке скатилась слеза.
Он закрыл глаза, дернулся и затих.
— Мертв, — пробормотал человек. Поднялся, осенил себя крестом. — Спаси и сохрани… Крепкий старик оказался, так и не раскрыл тайну. А что теперь посаднику докладать? Ну, то не мое дело. Пусть сам решает, что делать далее.
Так же тихо и незаметно незнакомец покинул подворье боярина Колычева.
Взметая пыль, всадник проскакал через городские ворота и, распугивая редких зевак и прохожих, помчался по московским улицам. Пригнувшись к луке седла, молодой юноша в лихо заломленной шапке слился с конем в единое целое. На неожиданные препятствия внимания не обращал, а только досадливо морщился, когда из-под копыт коня, отчаянно хлопая крыльями, вылетала дворовая живность. Он спешил, и вести его были не самые радостные.
Вот и подворье. Юноша осадил коня, слетел с седла, забарабанил ручкой нагайки в ворота. Приоткрылась маленькое окошечко, показалось недовольное лицо стража.
— Чего надоть? — спросил грозно.
— Открывай, к боярину я! Из Борисова. Да поспешай, некогда здесь стоять, с тобой препираться.
— Ух, какой! Молодой да шустрый! — Стражник прищурил глаза. — Ладно, погодь чуток.
Заскрипели ворота, пропуская вестника во двор. Он бросил поводья подбежавшему отроку, а сам степенно, стараясь унять рвущееся наружу нетерпение, прошел по деревянному настилу и взошел на крыльцо.
Его уже ждали. Двери раскрылись сразу, едва он прикоснулся к ним. Старый холоп, припадая на левую ногу, провел к боярину. Впустив вовнутрь, сам осторожно прикрыл дверь и остался снаружи. Но едва приметную щелку оставил. Будет потом о чем посудачить с дворней.
Василий сидел за столом и хмурился.
— Говори, с чем приехал, — спросил, весь внутренне напрягшись.
Юноша снял шапку, поклонился боярину до земли. Чуть помедлил, собираясь с духом. Василий поморщился, выказывая нетерпение.
— Худые вести я принес тебе, боярин. Батюшка твой, Твердислав Любомирович, отдал Богу душу. Долго болел, лихорадило его всего, а три дня назад преставился! — Вестник повернулся к образам, троекратно перекрестился.
Василий побелел как полотно, рука сжалась в кулак, но совладать с собой смог. Встал, перекрестился. Вестник стоял у двери, перестав дышать и наблюдая, как боярин шепчет слова молитвы. Не поворачиваясь, Василий спросил:
— Перед смертью говорил ли чего отец мой?
— Тебя все звал, боярин. Говорил, что не закроет глаза, пока не увидит сына своего единственного.
Вестник не видел, как из глаз Василия показались две слезинки и скатились по щекам, затерявшись в бороде.
— Ступай! — велел Василий хриплым голосом.
Вестник неслышно удалился, оставив боярина наедине со своим горем. А тот упал на колени и зашептал раскаянно:
— Господи!!! Прости раба своего, если сможешь. Ибо нет мне прощения за то, что сотворил я с отцом своим. Горе мое велико, но еще более велико отчаяние от содеянного. Прости меня, Господи!!! Сотворил я тяжкий грех, но с этого момента всю жизнь буду его замаливать и не допущу, чтобы впредь меня обуяли гордость и алчность. Верь мне, Господи!!! Искренен я перед тобой и нет в словах моих лжи и порока.
Василий еще долго молился, вымаливая у Бога прощения. И в един миг показалось ему, будто глаза Спасителя повлажнели и стали из осуждающих — сочувствующими. Мнилось ему, что простил его Господь, и сразу стало легче на душе.
В молитвах и покаянии прошел день. Дворня знала о постигшем боярина горе. И замерла, боясь шумом нарушить уединение хозяина. Один раз сунулся, было, к нему Стенька по какой-то надобности, но, увидев боярина на коленях — тихо удалился. И другим строго наказал вести себя не шумливо. Ослушавшихся ждали батоги да розги. Но все и так это понимали. Старого Твердислава жалели, хотя и бывал боярин иногда больно крут. Жалели еще и оттого, что понимали — грядут перемены. В какую сторону они повернутся — в лучшую или худшую — одному Богу ведомо.
11
В доме боярина XVI–XVII вв. главный распорядитель, иногда значивший у господина больше, чем жена и родня, жившая во дворе. Он заведовал клетями и всеми строениями, держал ключи, словом, ведал всем домоуправлением.