Рогнеда. Книга 1

Старуха спровадила их быстро, напоследок наказав делать так, как она велела. Тогда, через положенное время, человек уснет и не проснется — тихо и безболезненно отойдя от мирской жизни. Именно такой смерти и желал Василий отцу своему. Хоть и замыслил он дело недоброе и злое, но страданий Твердиславу не желал. Отец все-таки. Отъехав с полверсты от жилища ведуньи, Василий послал Михалко назад, чтоб тот навеки успокоил старуху-знахарку. Что тот и сделал.

Еще цельный год Василий не решался подмешивать яд в еду Твердиславу. Боялся гнева божьего. Но однажды, не в силах более ждать, сделал первый шаг, и с той поры уже минуло два года. Отец медленно угасал. Чувствовал Василий, что еще чуть-чуть и осиротеет он, а тогда все богатство его будет. Потому и не торопился обратно в Борисов, ждал со дня на день вестника. Нашел причину и съехал в стольный град, чтоб не видеть, как отец умирает. Правда, здесь чуть промашку не дал. Поймали соглядатаи царские, и едва на плаху не угодил. Хвала Господу, уберег, не дал гинуть. Да еще с подарком царским вернулся. Вот чудеса! Не знамо, где найдешь, где потеряешь.

День уже задался вовсю. Через небольшое оконце пробивались косые солнечные лучи. Василий, устав ломать голову, толкнул дверь. Зычно крикнул в темноту коридора.

— Стенька! Где тя пес носит? Подь сюды!

По лестнице послышались торопливые шаги, и в горницу протиснулся невысокий мужичок в сермяге, шароварах да лаптях на босу ногу. Стянув колпак, низко поклонился.

— Звал, боярин?

— Звал, звал… Слушай сюда. Гришку Колыванова знаешь ли?

— Как не знать? Подьячий Разбойного приказа. Не один раз видал.

— В лицо узнаешь?

— Узнаю, боярин. Память у меня хваткая, цепкая. Кого увижу раз, на всю жизнь запомню.

— Ладно хвалиться-то… Найдешь этого Гришку. Тайно выведаешь, где он обретается и как его ловчее поймать.

— Сделаю, боярин.

— Ну, тогда ступай.

Но только Стенька собрался выйти, как Василий крикнул вдогон:

— Ты это… Харей-то не свети зазря. Не дай Бог прознают, что от меня послан — грехов не оберешься.

— Понял я, боярин, не оплошаю. Не малец чай, учен не единожды.

— Тогда проваливай. Да поспешай! Время нонче дорого, на вес золота.

Как только Стенька вышел, Василий надел на палец царский подарок, подошел к окну, полюбовался игрой света:

— Красив! До чего ж красив! — пробормотал восхищенно.

Стенька выследил подьячего уже к вечеру того же дня. Нюх Стенька имел как у собаки. Долго он бродил вокруг да около большого дома. Наблюдал, как входили да выходили оттуда люди. Кто побогаче — приезжал на повозке или верхом. Один раз привезли закованного человека, орущего на всю улицу на стражников. Но те на него внимания не обращали — привыкли за время службы ко всякому. Один раз только полоснули кнутом по оголенной спине татя, но тому хоть бы что — знай орет.

Долго так стоял Стенька, наблюдая, пока наконец не увидел Гришку. Он узнал его по маленькой крысиной мордочке и по крючковатому носу, нависавшему над верхней губой, словно сук. Гришка вышел со двора, немного постоял и направился в сторону Замоскворечья, где были съезжие дворы. Стенька, словно тень, заскользил следом.

Ночью Стенька был на подворье у Василия и стоял перед боярином.

— Чем порадуешь, оглоед? Сполнил все?

— Сполнил, батюшка, сполнил. Выследил охальника этого. Цельный день проторчал у приказа, его дожидаючи. И выследил. Живет он в Замоскворечье на постоялом дворе, что держит Абросим Никодимович. Выкрасть его оттуда легче легкого. Дом могу указать и как незаметнее подойти к нему. Только он болезный какой-то. Идет, скособочившись, словно оглоблю проглотил.

— То на нем батоги царские горят! — Василий хохотнул, потом посерьезнел. — Крикни Михалко! Дело есть для вас обоих.

На зов явился Михалко и замер у двери, словно истукан каменный.

— Пойдешь с ним, — Василий указал на Стеньку, — да приведешь сюда человека одного. Кого — он укажет. Для верности возьми двух холопов. Приведешь тайно, чтоб ни одна живая душа о том не прознала. Если будет верещать — можешь пристукнуть его. Но не до смерти, живым он мне нужен. Поняли? Ну, тогда с Богом!

— Все сполним, хозяин, не сумлевайся! — Стенька поклонился и вслед за Михалко вышел из избы.

Посланные холопы все исполнили как надо. Притащили они Гришку на задний двор и заперли в холодной, где обычно содержали всяких колодников да татей. Гришка лежал на земляном полу, в крови, заваленный какими-то лохмотьями. Василий, когда вошел, не сразу и заметил его. Велел поярче разжечь факелы, прищурился.

— Подымите его!

Михалко огромными ручищами разгреб тряпье, вздернул Гришку на свет божий, поставил перед боярином. Гришка испуганно таращился на обступивших его людей. Видно, плохо соображал, где он и что с ним происходит.

— С ложа его подняли, сонного, — сунулся под руку Стенька. — Он толком и вразумиться не мог, как мы его в охапку и айда со двора. Правда, потом, по дороге, опомнился, верещать начал, брыкаться, карами разными грозить. Михалко вон, палец прокусил. Тот и приложился к нему, насилу не прибил.

Михалко, услыхав свое имя, замычал, поднял кверху палец, замотанный окровавленной тряпицей. Василий поморщился, отмахнулся.

— Чего чреслами своими гнусными машешь? Не до тебя сейчас! А за службу вознагражу, когда со сморчком этим плюгавым потолкую.

Он подошел ближе, схватил Гришку за волосы, задрал голову. Тот взвизгнул, а глаза то ли от боли, то ли от страха вмиг разъехались в стороны и зажили каждый своей отдельной жизнью.

— Говори, шпынь, кто тебя надоумил на меня хулу возвести! Кто царским соглядатаям обо мне все доложил? Говори, негодный!!! Иначе пытать велю почище того, чем у тебя правду вызнавали царевы люди. Ну!!!

Глаза у Гришки встали на место, и он встретился со страшным взглядом Василия. Понял, что врать боярину себе дороже. И заголосил, размазывая по лицу слезы и сопли.

— Купцы ляшские! — Губы у Гришки затряслись, и он заплакал, орошая слезами трясущиеся щеки. — Они это. Подловили меня в харчевне, когда я сболтнул лишнего и стали принуждать к измене. Тебя, то есть, оговорить. Если, говорят, не сделаешь это, то тотчас о словах твоих будет доложено большему боярину Салтыкову. А уж он тебе спуску не даст и шкуру обязательно спустит… Так говорили они, и я, ничтожный, испугался. А и сказал-то я только то, что царь наш батюшка бывает крут со своими людьми верными и надежными. Пьянство меня обуяло. Не иначе, какое-то зелье они мне подмешали, оттого и молол языком что попало! — Гришка перестал лить слезы, утер грязной рукой лицо, шмыгнул носом, от чего тот смешно заходил из стороны в сторону.

— Далее что? — поторопил Василий.

— Далее?.. А далее денег дали и научили, что говорить и как вести себя в приказе, когда правду будут вызнавать. Обещали вдвое против того, ежели молчать я буду и от слов своих не отступлюсь. А потом на тебя указали. Вот и все, боярин! — Гришка бухнулся в ноги Василию. — Прости меня, грешного! Христом богом прошу. Не по злобе своей учинил я это, а по недомыслию своему и скудоумию.

Гришка замолчал, умоляюще, снизу вверх, смотря на Василия. Тот, после слов Гришки, окончательно уверился в своей правоте. Они это, они — злыдни окаянные. Вознамерились извести руками царских приспешников, и чуть было не удалось задуманное. Бог помог! Значит — его правда, раз не дал сгинуть по навету.

Гришка сопел, не спуская взгляда с Василия. Но боярин про него уже забыл.

— Бросьте его собакам. Пусть позабавятся, — сказал и вышел на улицу, отделив дверью истошный вопль обреченного Гришки.

В это самое время, когда Василий на своем подворье мучил дознанием подьячего Гришку, в Борисове умирал боярин Твердислав. Он лежал совсем один в белой чистой горнице. Иногда кто-нибудь из дворни заглядывал и, видя, как тяжело вздымается грудь у боярина под одеялом, удалялись. Вчера к боярину приехал настоятель церкви Сильвестр и причастил Твердислава. И теперь боярин был готов отправиться в последний путь. Тело стало как чужое, все чресла задеревенели и уже не подчинялись хозяину, и только в глазах еще теплилась жизнь. Удивительно, но боли не было, наоборот ощущалась какая-то легкость, будто подняла его на крыло гигантская птица и несла куда-то вдаль. Ускользающим сознанием Твердислав еще цеплялся за жизнь, за действительность, но с каждым часом эти потуги становились все слабее. Единственное, чего он сейчас желал, так это увидеть сына своего, Василия. Но тот пропал и не являлся пред очи умирающего отца. Почему его не позовут к нему? Почему он хоронится от него?