Вацлав Дворжецкий – династия

– Ты когда-нибудь дышал таким чистым, я бы сказал, хрустальным воздухом?

Я был краток:

– Дышал! Еще и не таким. В горах Армении.

– А, ну да! У вас ведь там гора Арарат! А у нас степи калмыцкие, что тоже неплохо для того, кто понимает.

Так, пикируясь, приблизились к покосившейся, почерневшей от времени избе с выкрашенной в ядовитый желтый цвет дверью.

– Это здесь, – сказал Вацлав Янович.

Стучать в дверь не понадобилось. На гвозде висел тетрадный лист в клеточку, и крупный детский почерк сообщал нам: «Уважаемый товарищ Дворжецкий! Свои камни Вы можете обнаружить в двух специальных чемоданах в сарае слева, за углом дома».

– Слава Богу, что не в мочевом пузыре, – проворчал Вацлав Янович, явно расстроенный отсутствием крупного коллекционера-минералога. Не дочитав слов извинения, перевернул клетчатый листок и так же крупно написал: «Спасибо за товар, уважаемый товарищ Центриняк. Жмем руку. Дворжецкий и К0». Отошел на шаг, затем вернулся и приписал: «Чтоб Вы знали – запах от яичницы в помидорах да на сале разносится аж до самой станции, что, собственно, и помогло нам найти Вашу запертую изнутри дверь. С лаг. приветом! Те же».

Спрашиваю:

– Зачем же вы так, Вацлав Янович?

– А затем, что дома он, старая лиса!

В сарае мы очень быстро обнаружили два фанерных чемодана с ячейками для каждого камня. Представшее нашему взору не то чтобы впечатляло, но завораживало, и отвести от всего этого глаза было невозможно. Не знаю, сколько в минутах, но долго, молча, не притрагиваясь, мы всматривались в эту поразительную радугу из камней. Порой казалось, что это и не камни вовсе. Первым тишину нарушил Вацлав Янович:

– Теперь ты понимаешь, дружочек, каким было бы кощунством проспать такое чудо! Вот это, розовый, – сердолик, яшма… Смотри! Голубовато-зеленый агат, кристаллы горного хрусталя. А вот какие-то иглообразные камни с перламутровым блеском… Этот густо-зеленый – халцедон. Видишь, как бархат!

Вацлав Янович говорил тихо, придавая голосу таинственность, по-прежнему не прикасаясь к камням, а только указывая слегка подрагивающим пальцем. И мы опять молчали.

– А сколько мы должны за эти россыпи? – придя в себя, почти выкрикнул я.

– Нисколько. Он их нам дарит!

– Ну, а при чем тут я?

– Успокойся! Он мне дарит, я тебе. Мы с ним восемь лет в лагерях… А дверь он нам не открыл, чтобы яичница досталась ему одному. Привычка. Он не жадный. Он, скажем так, странный.

На обратном пути в электричке мы не раз приподнимали крышки чемоданов, привлекая тем самым внимание пассажиров. Один из них по прибытии в Свердловск, предъявив удостоверение, потребовал проследовать в ближайшее отделение милиции. Все наши клятвенные заверения, что это не мы разграбили гробницу Тутанхамона, разбивались о непоколебимое: «Там разберутся!»

Там нас встретили чуть ли не аплодисментами. Буквально с порога Вацлав Янович был опознан дежурным майором, оказавшимся большим почитателем кинематографа. Осыпаемые благодарностями за то, что мы есть, и извинениями за нанесенный моральный ущерб, мы были с почетом препровождены до гостиницы «Урал» на милицейской «Волге».

Этот день своей жизни я без преувеличения считаю «Днем рождения Камня». Не скажу, чтобы я тащил в дом каждый приглянувшийся мне булыжник. Но в череде духовных ценностей, которые оставил мне в наследство Вацлав Янович, любовь к камню занимает не последнее место.

Сегодня наконец-то «вживую» выдали в прямой эфир телеспектакль «Ожерелье для моей Серминаз». Роль у меня трудная, многословная. Очень волновался, но, слава Богу, все обошлось без накладок. Вацлав Янович хвалил, говорил много хороших слов. Мне это очень дорого, врать он не умеет, и я ему верю. Сам же Вацлав Янович играл роль аксакала. Роль небольшая, эпизодическая. Это было потрясающе! Играл легко, без напряжения, грустно и весело. Бесподобный грим, просто неузнаваемый и очень смешной. В студии стоял тихий стон. Операторы то и дело вздрагивали плечами и покусывали губы, дабы не расхохотаться в голос и не сорвать передачу. Закончился спектакль, и все в студии аплодировали Мастеру.

Очень обязан я этой семье, не только Дворжецкому, но и Риве Яковлевне, милой, умной, красивой женщине. Я, конечно, влюблялся в нее на уроках по мастерству актера. С Вацлавом Яновичем мы сидели в одной гримерной, и я записывал разные истории, связанные с ним. Но был эпизод, который я не записал.

Играем спектакль, а он человек очень пунктуальный. Никто не помнит, чтобы он куда-то пришел с опозданием или что-то в этом духе. Поскольку мы в одной гримерке, сижу, гримируюсь. Вацлава Яновича нет. Помощник режиссера волнуется, но пока еще не шумит. Заходит, поправляет занавески и даже не спрашивает, почему Вацлава Яновича нет.

Остается двадцать минут до начала спектакля. Вдруг он врывается, мокрый, совершенно запыхавшийся: «Ни о чем не спрашивай, ни о чем не спрашивай! Я тебе всё расскажу. Хочу попросить твоей помощи. Всё расскажу в антракте, ну, а ты играй первый акт». Играю первый акт. В антракте он мне говорит: «В двух словах, всё остальное опять же потом. Ты представляешь, свалился на голову!» Я спрашиваю: «Кто?» – «Сын! Можешь себе представить, можешь себе представить, хочет быть актером, хочет быть актером! Это безумие! Это безумие, поскольку у него на то никаких оснований нет, в этом я нисколько не сомневаюсь. Я уже не говорю о внешних данных. Ты увидишь его. Я вас познакомлю. И я прошу тебя найти несколько слов вразумить его. Я, конечно же, помогу ему поступить в сельхозинститут, в медицинский. Куда угодно, только не в артисты! По окончании спектакля он будет ждать меня, он прямо с вокзала. Я вас познакомлю». И действительно, выходим на проходную. До реконструкции это было полуподвальное помещение. Одеваемся. В углу, в коридоре стоит высокий, огромный парень в ушанке, в полуваленках (правда, они тогда были модными, вся Москва ходила в таких полуваленках). И с кованым чемоданом, на что я обратил внимание. «Вот, познакомься. Ты хотя бы головной убор снял. Ты в помещении». – говорит Вацлав Янович. Тот снял. Глаза в пол-лица, как у отца, лысина, от которой в коридоре стало светло, и что-то промычал, назвав свое имя. Это был будущий популярный артист кино Владислав Дворжецкий, сын Вацлава Яновича. Я не отважился что-то такое советовать и откланялся. Ну, а как сложилась дальнейшая судьба сына и отца, известно всей России.

Воспоминатель, пишущий о дорогих и близких ему людях, пишет немного и о себе тоже, даже и не желая этого. Хорошо, если немного. Я старался.

Эра Суслова

ОДНА НОЧЬ С ДВОРЖЕЦКИМ

Не могу забыть одну южную, теплую ночь, которая была связана с Вацлавом Яновичем. Это было в Сочи в 1960 году. Наш Горьковский театр был там на гастролях. Играли в зимнем театре с огромным успехом, с аншлагами. Труппа состояла из очень сильных актеров. Вацлав Янович был одним из лидеров. Главным режиссером был блестящий М. А. Гершт.

В тот вечер шел спектакль «Обрыв». Я играла Веру. Роль большая, трудная. После спектакля я не торопилась разгримировываться и вышла из театра поздно вместе с мужем, художником В. Я. Герасименко, и М. А. Герштом.

Шли мы в гостиницу через парк. Шли медленно. Слева мы слышали морской прибой, аромат цветов, легкий ветерок касался щек. Огромная луна висела над парком. Мы шли и наслаждались этим воздухом, цветами, ритмом прибоя.

Подойдя к гостинице, мы остановились. Не хотелось уходить, покидать этот сказочный мир. Постояв немного, вошли в гостиницу и поднялись на второй этаж. Когда проходили мимо номера, где жил Вацлав Янович, то услышали шум голосов, возгласы, смех. Внезапно открылась дверь, на пороге появился кто-то из актеров и, увидев нас, закричал: «Идите скорее сюда! Сегодня у Вацлава Яновича родился сын!»