Страница 44 из 79
– Бедный я, денег нет.
– Тогда ходи по солнечной стороне улицы. Вот Акакий Акакиевич в своей старой шинели ходил по солнечной стороне. Солнце-то у всех есть, и у богатых и у бедных.
В ту минуту, стуча зубами, я чуть было не обиделся. А сейчас отогревшись, записывая всё это, понимаю, как важно поддерживать в себе ощущение солнечности. Невзирая на все жизненные перипетии, В. Я. Дворжецкому всегда удавалось это.
Шестнадцатая станция Фонтана. Лежу. До окончания гастролей осталась неделя. Вчера увидел себя в зеркале голым, отчего восторга не испытал. На теле одни ребра, на лице одни глаза. Полтора месяца гастролей в Одессе в бархатный сезон – мало не покажется. Приеду к маме в отпуск – она не переживет того, как я выгляжу. Все! Надо завязывать! А потому лежу и лежать буду каждую свободную от спектакля минуту. Боже, какое это блаженство – лежать и ничем не двигать! Лежать и ни о чем не думать! И очень хорошо, что не умею плавать, а то размахивал бы сейчас в воде конечностями. Только я об этом подумал, как услышал над собой родной голос:
– Нет, нет, он уже не опасен. Это он только с виду такой. А так он даже воспитан недурно. К тому же, если верить слухам, княжеского происхождения! Если его не трогать, он будет только лежать.
Встаю:
– Здравствуйте, Вацлав Янович!
– О! Здравствуйте, князь! Познакомьтесь – племянница! Приехала ко мне на оставшуюся недельку погреться на солнышке.
Хрупкая, тоненькая племянница смотрит мимо меня и неожиданно басом называет свое имя. Блюдца глаз – цвета мокрого асфальта при полном, как мне показалось, отсутствии зрачков. Боже! Где я видел эти глаза? Вспомнил! На портретах Модильяни. Ни крапинки косметики. Вздернутый нос, не давая верхней губе сомкнуться с нижней, обнажает перламутровый ряд зубов. Кожа цвета слоновой кости. Пахнет утренними яблоками.
– Вот так, дружочек! – вдруг громко и победоносно восклицает Вацлав Янович. И я понимаю, что лежать каждую свободную от спектакля минуту – мечта идиота. – Мы, – продолжает Вацлав Янович, – до волнореза и обратно, а ты пока последи за вещами. Тут у меня в авоське минералка, не стесняйся.
И они не спеша двинулись к морю. Не знаю, сколько я стоял, глядя им вслед, но когда они уже подплывали к волнорезу (до него 200 м), я оказался между ними. Может, кому-то и показалось, что я плыл неведомым доныне никому стилем, но я не плыл. Плавать я не умел! Я продирался вперед, избивая всеми частями тела окружающее пространство воды, оставляя за собой пенящиеся буруны. Взобравшись вместе с ними на волнорез, я испустил вопль, пытаясь уложить буквы в слова:
– В-о-о-т-т т-а-а-к!!!
Вот так, вот так, – подхватил, ликуя, Вацлав Янович, – вот мы и научились плавать, дружочек мой, – и тут же вновь вернул меня в воду, столкнув с волнореза.
Обратно мы плыли в обнимку, объединяя наши усилия в стремлении не уйти на дно, и, достигнув берега, повалились на песок. Раньше всех оклемалась племянница.
– Ну все, я пошла, – деловито сообщила она Вацлаву Яновичу, благодарно целующему ей ручку. И, не удостоив меня взглядом, чеканя шаг, растворилась в лучах солнца. «Да никакая она не племянница!» – осенило меня.
– Что, – я сделал попытку докричаться, – Мавр сделал свое дело?! – но, поперхнувшись слюной, закашлялся. – Приманка, подсадная утка!
– Ну-ну-ну-ну, князь! Подобного рода выкрики вас не украшают. А что? Как прикажешь заманить тебя в воду, неблагодарный?! – возмущался Вацлав Янович. – В одночасье научился держаться на воде! Скажи спасибо!
– А если б я утонул? – все еще кашляя, прохрипел я.
– Тебе это не грозит.
– Что вы этим хотите сказать?
– Совсем не то, о чем ты мог подумать. Боже меня упаси делать в твой адрес подобного рода предположения! Но не научиться плавать, будучи наделенным способностями, которые ты сегодня продемонстрировал, было бы ошибкой.
Всю оставшуюся неделю, включая день отъезда, ежеутренне под неусыпным наставничеством Вацлава Яновича я постигал премудрости пребывания в воде. В последний день гастролей, прощаясь, маэстро сказал мне:
– Если лодка, в которой ты оказался, дала течь – не паникуй, но и не медли, – прыгай в воду и плыви к берегу. Ты достигнешь его.
Смею утверждать, что немногими достижениями, имеющими место в моей жизни, я во многом обязан этому светлому человеку.
Режиссер А. так ничего и не добился от нас. Люба чуть ли не ревет. Сцена не идет. Голос из темноты зала:
– Юрий Александрович! Дайте мне их на часок. Режиссер, махнув рукой, мрачно:
– Валяйте!
Вацлав Янович взлетает на сцену, по пути имитируя падение на лестнице, мастерски, очень смешно прихрамывает. Все смеются, обстановка разряжается. Его любят. И он начинает. К концу репетиции мы мокрые, счастливые, сцена пошла, задышала. Люба сияет. Режиссер А., смущенный, но довольный, обнимая Вацлава Яновича:
– А я что, разве я не то же самое им предлагал? Вацлав Янович мне на ухо:
– Одно дело предлагать, другое – делать руками. Идем с репетиции домой, спрашиваю:
– Вацлав Янович, а почему вы не преподаете в училище? Замахав руками:
– Что ты, что ты! Боже упаси! Тебе что, Ривы Яковлевны мало? На семью одного преподавателя вполне достаточно. А если серьезно (и вдруг под Ленина), это дело, голубчик, архиответственное, а я человек совестливый.
Просыпаюсь от стука в дверь, телефона в номере нет, зато живу один. Стучат громко й часто. Спрашиваю: «Кто?» В ответ слышу раздраженный голос дежурной по этажу: «Вас срочно к телефону!» Смотрю на часы – без четверти семь утра. Теряясь в догадках, натягиваю брюки, бегу к телефону. Не успев приложиться к трубке, слышу ровный голос Вацлава Яновича. Несколько укоризненно:
– А ведь я уже 15 минут как жду тебя, дружочек!
– Вацлав Янович! Не помню, чтобы мы договаривались о встрече!
Вздыхает.
– О, а вот это уже хуже, чем просто проспать! Я внизу, в холле. И больше десяти минут ждать не смогу, иначе мы опоздаем на электричку!
– Господи, какая электричка, Вацлав Янович! Я сплю!
В ответ частые гудки. Недоумевая, несусь вниз. Сверкая фарфором недавно вставленных зубов, поглядывая на часы при моем появлении, поприветствовав взмахом руки, Вацлав Янович торопится к выходу. Вприпрыжку, застегивая в разных местах пуговицы, преодолевая одышку, пытаюсь задать вопрос, чтобы хоть что-то понять, но не тут-то было. Переходим на бег. И только влетев в полупустой, громыхающий, довоенного образца трамвай, слышу назидательно и добродушно, с болью и всерьез:
– А ведь все это, дружочек, результат того образа жизни, который ты ведешь, оказываясь на гастролях. Иначе чем объяснить тот факт, что ты сегодня забываешь то, о чем вчера мы так тщательно договаривались. Ведь как ты загорелся, когда я тебе рассказал о том, что познакомился с крупным коллекционером-минералогом и что мы можем приобрести у него незадорого понравившиеся нам камни.
Видит Бог, я слышал всё это впервые, но не стал возражать – так искренне и с такой правдой говорил об этом Вацлав Янович. Уже в электричке он необыкновенно красиво и вдохновенно продолжал рассказывать о застывшей в камне поэзии и о том, как он рад тому, что я, будучи «сыном гор», понимаю и чувствую красоту и обаяние камня. После столь лестных слов в свой адрес «сын гор» лишь кротко пробурчал себе под нос о том, что суточные никак не потянут на «застывшую в камне поэзию», хватило бы на порцию пельменей. Последнее услышано не было, поскольку к этому времени Вацлав Янович возвращал себя к тревожащей его теме о недопустимом образе жизни, от которого я теряю не только в весе, но и в памяти. Почувствовав толчок в бок, я понял, что нам пора выходить, и, не открывая глаз, шаркая, поплелся за ним к выходу. То, что предстало нашему взору, было настолько уныло и серо, что на мгновение блеск фарфора скрылся за тонкими губами, а на нос были насажены солнцезащитные очки, в чем не было никакой надобности. Это была секунда замешательства, и я злорадно подумал: «Ну вот, наконец-то ему нечем восторгаться!» Однако я поторопился. Глубоко вздохнув, потянувшись всем телом и смахнув с носа очки, Вацлав Янович восторженно воскликнул: