Страница 22 из 31
- Все мы воры, - отвечал Жолобов. - А таких, как ты, еще поискать на Руси надобно. От твоих грабительств на Казани людишки по ею пору плачутся...
Такая честность не по нутру пришлась Волынскому.
- Эй-эй! - нахмурился он. - Вроде бы не меня, а тебя судят. Где бы милости моей тебе поискать, а ты судью своего же вором кличешь... Да знаешь ли ты, что я тебя под топор засуну?
- Нашел чем удивить человека русского! И это про тебя-то, дурака, говорят, что ты умный?..
Понял тут Волынский, что Жолобов на жизни своей давно крест поставил - ему теперь ничего не страшно. А по вечерам, после допросов и очных ставок, утомленный, Волынский говорил Кубанцу:
- Ежели когда-либо, не дай-то бог, меня судить станут, об одном буду молиться: иметь дух столь высок, какой Жолобов ныне перед смертью имеет... На плаху его подтаю, а уважать буду!
- Хотите, я развеселю вас анекдотом галантным? - отвечал ему дворецкий Кубанец. - Наталья Лопухина дочку породила вчера.
- Во, кошка немецкая! А ведь от света не уйдешь. Теперь мне Наташку поздравлять надо ехать... Ладно, не сломаюсь.
Памятуя о высоком положении Натальи Лопухиной при дворе, иноземные послы спешили поздравить статс-даму с разрешением от бремени. Все поздравления принимал мрачный, как сатана, муж Наташки - Степан Лопухин, который сказал Волынскому:
- А ты разве дипломат? Или не знаешь, куда с поздравкою надо ехать? Езжай прямо на Мойку - в дом Рейнгольда Левенвольде, который уже не первый раз мою Наташку брюхатит.
- Ах, Степан Васильич, - отвечал ему Волынский, - взял бы ты арапник подюжее, каким лакеев своих порешь, да устроил бы Наташке хорошие посеканции... Нешто так можно, чтобы все над тобой смеялись?
- Один-то мой, - усмехнулся Лопухин. - Я это знаю. Остальные все в Левенвольде удались. Давить мне их, што ли?
Наталья Лопухина - самая красивая женщина при дворе Анны Иоанновны. Красоты и живости не теряя, даже талию сохранив тончайшую, она (при здоровье отменном) уже на другой день после родов в свете являлась... Всех ослепляя! Всех затмевая!
Сейчас она была в ссоре с Рейнгольдом, который ни разу не навестил ее, пока она ребенка рожала. От злости на любовника статсдама переходила к нежности, и камень перстня ее (подарок от Левенвольде) то вспыхивал розово, то становился голубым, как небо, - в зависимости от настроения женщины.
- Отравить? - рассуждала она. - Или к себе приблизить?
В эти дни Остерман расщедрился, устроил прием в доме своем. Анна Иоанновна наказала ему: "Нехорошо, Андрей Иваныч, первый ты человек в. осударстве моем, а на гостей еще копеечки ломаной не истратил. Уж ты не поскупись..." В палатах вице-канцлера ревели трубы. Меж деревьев, что росли в кадках, похаживала, губы поджав, Марфа Ивановна Остерман и глазами по сторонам стреляла - как бы чего не украли, как бы лишнего чего не съели... Лопухина от нее даже веером загородилась. Бриллианты вице-канцлерши вселили в ее душу зависть. "Ежели продать Сивушное да Макарихи, - думала Наталья, на весь мир негодуя, - то, чай, и у меня будут такие..."
Кто-то шепнул ей сзади на ушко, сладострастно и нежно:
- Ах, вот ты где... счастье мое.
Это был он! Лопухина, даже не обернувшись, отвечала:
- Я вас ненавижу, сударь, не подходите ко мне...
Рейнгольд Левенвольде встал прямо перед нею - беспощадно соблазнительный и яркий, как петух в брачном оперении.
- Ты сердишься? - спросил он, хохоча. - За что?
- Вы неумелый любитель, - отвечала ему Наталья, трепеща тонкими ноздрями. - И более махаться[3] с вами я не стану. Найдутся махатели и другие - поопытнее вас, невежа!
- Дитя мое ненаглядное, - сказал ей Левенвольде, - ну стоит ли огорчаться глупостями? Разве не я выказал тебе знаки признательности Даже когда обручался с дурою Черкасской ради того лишь, чтобы из ее шкатулки осыпать тебя бриллиантами.
- Все послы до меня наведывались, о тужениях моих справлялись. Один вы изволили где-то отлучаться... Даже супруг мой Степан Васильич (боже, золотой человек!) и тот не раз меня спрашивал: "Чего же отец не едет?"
- Я ездил на свои Ряппинские фабрики, - пояснил ей Левенвольде. - Я не последний фабрикант бумажный, и я... поверь, близок к отчаянию! Ах, если бы не тряпки... нище нет тряпок! Полно отрепьев на Руси, но тряпок для бумаги нет. Никто из русских не желает с обносками своими расставаться. Мне говорят: им нечего носить. Хоть раздевайся сам, весь гардероб пусти на тряпки...
Тут стал он хвастать произведениями фабрики своей. Бумажный пудермантель, чтобы в час куаферный, когда столбом взлетает над прической пудра, тем мантелем красавица могла укрыться. А вот бумажные картузы, в которых удобно жареных гусей или индюшек хранить в дороге длительной. А разве плох стаканчик из картона? Удобный и дешевый, попил из него и выбрасывай - его ведь не жалко... Наталья разодрала пудермантель в клочья, рванула с треском картуз бумажный, стаканчик растоптала каблуком туфли.
- Другие-то мужчины, - прослезилась она, - когда к ним женщина пылает, ей бриллианты дарят, а вы... Как вам не стыдно бумагой соблазнять меня? Вы поглядите только на эту Остерманшу... Какая наглость! Так блистать...
- Ах, вот в чем дело, - догадался Левенвольде. - Вот отчего твои прекрасные глаза наполнены слезами... Меня ты любишь, это я знаю. Но хочешь, как всегда, лишь камушков блестящих.
- Хочу! Но только не от вас, мужчина подлый и неверный.
- Согласен и на это, - ответил ей Рейнгольд. - Ты их получишь в этот раз не от меня, а... от самого князя Черкасского.
- Нельзя же, - вспыхнула Наталья, - чтоб вы еще и маха-телей для меня избирали. Я сама изберу их для себя.
- Мы избираем не любовника тебе, а только... бриллианты! - тихонько прошептал ей Левенвольде.
Лопухина окликнула лакея с подносом. Взяла от него бокал с лимонатисом... Левенвольде отпрянул в сторону.
- Оставь эти шутки! - крикнул он, бледнея. Лопухина со смехом показала ему перстень - розовый.
- Не бойся, дурачок. Уж если я тебя и отравлю, то сделаю так, что ты и не узнаешь, отчего помер...
Наутро после бурной любовной ночи Наталья Лопухина проснулась и заметила, что на пальце нет заветного перстня.
- Верни сейчас же... это мой! Ты подарил мне его... Верни, верни, верни. Прошу тебя, Рейнгольд: я так к нему привыкла...
Левенвольде дал ей пощечину - она забилась в рыданиях.
- Тот перстень больше не получишь. Смотри сюда...
Он раскрыл шкатулку и выбрал из нее старинный перстень в древнем серебре, и был в нем камень - черный, как кусок угля.
- Теперь носи вот этот. И помни: в цвете он не меняется. Заклинаю всеми святыми - будь осторожна, Наталья, этот яд опаснее всех других. От него человек умирает в страшной тоске. А русские вельможи, поверь, будут тебе лишь благодарны. Остерманша позеленеет от зависти, когда увидит твои бриллианты.
Лопухина примерила черный перстень на свой палец.
- Ты не сказал мне главного - кто этот человек?
- Он очень вредный. Его боятся все. Со своими проектами он забирается даже в наши дела - дела Курляндии, чего простить ему нельзя... Черкасский-князь будет тебе особенно благодарен!
- А-а-а, - догадалась Лопухина, - так это обер... Рейнгольд захлопнул ей рот.
- Не надо говорить, - сказал он ей. - Будь счастлива, дитя. И, что ни делаешь, все делай с улыбкою очаровательной. Кто же поверит, что ты, Венера русская, способна яд просыпать в бокал соседу? Никто и никогда... И даже я, любовник твой, не верю в это... О, как ты хороша! О, как прекрасна ты!
Был холодный и ясный день. Анисим Александрович Мас-лов проснулся дома, на своей постели. Вчера было много пито у Платона Мусина-Пушкина, человека приветного, старобоярского. За окном белело свежо и утешно - ночью выпал первый снежок. Еще с детства Маслов любил эти дни, когда первые снежинки робко сеются на землю. И всегда радовался этим дням. А сегодня снег испугал его.