Страница 21 из 31
- Четыре луидора, барон почтенный.
- Когда и где платили? Она звучит чудесно...
- Есть мастер удивительный в Кремоне. Когда я покидал отечество, ему было лет уже за девяносто. Но он трудился попрежнему. И никогда не брал за скрипку иль виолы дороже четырех луидоров.
Вспыхнув лаком, скрипка шута взлетела к жирному плечу Корфа. Смычок в руке барона вдруг с нежностью коснулся струн.
- Ото, черт побери... Я в этом деле смыслю кое-что. А ваш старик из Кремоны - отличный мастер. Кладу вам сорок!
- Чего кладете? - удивился Педрилло.
- Конечно, луидоров... Вы не забыли - как имя мастера?
- Страдиварий.
- А-а, знаю, знаю. Он ученик великого Амати... Хотите, я покажу вам свое собранье? - Корф провел шуга в отдельные покои, где в пламени свечей темнели лебединые виолы, ще скрипки тихо тосковали о смычках; Корф хвастал: - Вот скрипка из Бресчиа, а эту, сделанную Гранчиано, пора ремонтировать... Вот Теклер, вот Серафино! Есть даже тирольские, хотя я их не люблю. Сам я играю очень редко. Я больше пью вино, когда мне тошно от людского свинства. Итак, уступите мне вашего Страдивария за сорок...
После шута явился к Корфу поэт Василий Тредиаковский, принес он "командиру" свою новую книгу: "Новый способ российского стихосложения", и барон рукопись от поэта любезно принял.
- Благодарю на вниманье к убожеству моему, - поклонился ему Тредиаковский. - Если б не вы, барон, меня бы давно забодали быки здоровые... Патрон мой, князь Куракин, хотя и кормит-поит, но в награду требует, чтоб я пасквили стихотворные на Артемья Волынского слагал. И отказаться я не смею, а... страшно мне! Коща дверей сходятся две половинки, то палец между ними лучше не совать. А меня, пиита бедного, вельможи меж дверей своих и головой совать готовы без жалости... Что им мой писк!
- Я вас не дам в обиду, - утешал его Корф. - Что этот князь Куракин? Я его чаще вижу под столом, где его, пьяного, ногами попирают. А- вы? Кто вы?.. Вы - Прометей, и ваше имя принадлежит истории. Поэта будет помнить вся Россия. А остальные люди, кто не способен к творчеству, все это гниль... Увы, - вздохнул вдруг Корф, - вот и архивный червь, глотая смрад бумаг старинных, может, протрызет и мое жалкое имя...
Он вызвал академического типографа Кетрипа. Вошел тот - важный гусь, весь в бархате, весь в кружевах. Барон Корф свернул рукопись Тредиаковского в трубку потуже и сразу треснул "гуся" по башке, чтоб спеси поубавить:
- Болван! Печатай это поскорее. Пусть шлепают твои машины неустанно. И помни, что поэты ждать не любят...
Барон Корф в пику всем оборонял и поддерживал русского поэта (человека робкого, но талантливого). Барона занимало положение поэта при дворе. Тредиаковского держали в черном теле. Анна Иоанновна - по глупости своей - видела в Тредиаковском лишь развлекателя (вроде шута). Поэты, живописцы, музыканты они, да, состоят при дворе, ибо более им кормиться негде. Но Тредиаковский не развлекатель, это ученый языковед. И барон помышлял дерзостно: Тредиаковского полностью за Академией укрепить... При чем здесь двор? При чем здесь пьяный меценат Куракин? Поэты - суть служители государственные.
Корф был ворчун, всем недовольный. Анне Иоанновне он свое неудовольствие показывал. Бирену в лицо дерзил. Иногда он выражался при дворе так, что, будь он русским, его бы уж давно вороны по кускам растащили. Но у него - заслуги перед престолом, за ним - надменное рыцарство Курляндии, и трогать его опасно. Оттого-то Корф - безбожник, книголюб, алхимик - мог делать все, что в голову взбредет, и не любил советников иметь.
Сейчас он нежно влюбился во фрейлину Вильдеман, которая приходилась племянницей фельдмаршалу Миниху. Но дорогу Корфу переступал камергер Менгден, вице-президент Коммерц-коллегии. Корф предложил ему бороться за руку и сердце Вильдеман:
- Назовите мне ваше любимое оружие.
- Яд! - засмеялся Менгден вызывающе.
- Что ж, - согласился Корф, - дуэлироваться можно и этим оружием подлости... Давайте так: вы мне дадите яд, а я вам свой подсыплю. Кто из нас быстрее приготовит противоядие, тот выживет и станет обладателем руки и сердца юной Вильдеман...
- Я пошутил, - отрекся Менгден. - Нет, мне с вами в химии не соперничать. Уж лучше шпага! И чтобы... поменьше свидетелей.
- Согласен и на то. Драться уедем на родину, в Курляндию.
Любовная тоска перебивалась размышлениями о запущенности дел академических. В этом году Корф образовал "Русское собрание" при Академии, где русские занимались толкованием русского языка, - это хорошо: пусть возникнет "Толковый словарь" языка российского. Корф видел явное: ученые - все иноземцы, и коли кто понадобится, то зовут опять из Европы. Но... до каких же пор? Бернулли взялся обучать Ададурова, и опыт сей показателен: Ададуров стал великолепным математиком... Россия сама должна поставлять ученых, подобно рекрутам; таковые сыщутся, только искать их никто еще не пробовал. Как раз в это время опустела академическая гимназия, и Шумахер вошел с докладом к барону.
- Вот и хорошо, - решил Корф. - Наберем школяров из русских, дабы в России имелись свои ученые.
- Их нету, русских ученых, - ответил Шумахер.
- Нету потому, что не озаботились их создавать. Из юношей ума здравого, способных и к трезвости склонных, выйдут незаурядные славянские Ньютоны.
Шумахер рассмеялся - так, словно доску сырую распилил.
- Русские, - сказал он, - к тому неспособны, барон.
- Можно подумать, вы это проверяли уже на русских?
- Все они - воры и пьяницы! - бодро откликнулся Шумахер.
Корф отцепил от обшлагов кафтана пышные кружевные манжеты, небрежно бросил их на стол, словно перед дракой.
- Послушайте вы... невежа! - сказал барон с презрением. - Я ведь не посмотрю, что ваш тесть Фельтен супы ея величеству варит. Для меня кухонное родство с русской императрицей не имеет никакого значения. И я достаточно силен физически, чтобы одной рукой вышвырнуть вас из Академии - прямо в Неву вместе с вашими дурацкими убеждениями...
Шумахер тут склонился перед ним и показал при этом барону Корфу свои оттопыренные уши с их тыльной стороны, гце они были розового цвета, как у поросенка.
При дворе продолжали спорить: "А все-таки любопытно знать: кто же умнее всех на Митаве - Корф или Кейзерлинг?"
- Напрасен этот спор, - вмешивался Корф. - Вы, живущие хитростью, спорите не об уме. Вы спорите о том, кто из нас хитрее. Так я вам скажу, что хитрее всех наш лошадник Волынский. Граф Бирен прав: когда имеешь дело с этим человеком, держи при себе камень, чтобы ударить Волынского в зубы прежде, чем он вцепится тебе в глотку...
Обер-егермейстеру до всего было дело - совал свой нос Артемий Волынский даже в дела коннозаводства, хлеб у своего врага, князя Куракина, отбивая. Со стола своего Волынский не убирал книг по гиппологии научной: "Королевский манеж" Антуана Плювиля, "Гиппика або наука о конях" поляка Доро-гостайского и "Книга лекарственная о конских болестях" Петра Шафирова... Лошадей он любил, и когда жил в Персии, то много полезного о лошадях на Востоке узнал и домой хозяйственно вывез... Впрочем, любимым делом долго не пришлось заниматься Волынскому, оторвали его от лошадей - велели судить Жолобова, из Сибири привезенного.
- Вот этого мне еще не хватало! - огорчился Волынский. - Но против рожна царского не попрешь, коли карьер надо делать...
Поначалу допросы шли в подвалах Летнего дворца. Плыл по Неве лед осенний, река долго не вставала, и никак было крамольников в канцелярию Тайную (в крепость, за Неву) не переправить. Целых два месяца дали Жолобову и Столетову на поправку здоровья, кормили их на убой с царской кухни. Даже лекарями обихаживали. Это признак нехороший: значит, к мучениям адским готовят.
Волынский знал Жолобова раньше и - уважал его.
- За что тебя тиранят, Петрович? - спросил он Жолобова.
- За тридцатый год, за кондиции, я тогда орал много.
- А тут иное писано: будто воровал от казны!