Экспедиция

Я стояла, прижавшись к скале всем телом, так что начали трещать кости. Напряженные мышцы потихоньку стали отказывать – их сводило все сильнее, руки потеряли гибкость и были как доски. Томас опять перебрался через расщелину и вернулся на мой край карниза – это опять почему-то получилось у него очень легко, – и встал рядом, прижав меня к скале плечом и левой рукой.

– Спокойно, – сказал он мягко, – ты не упадешь.

– Я уже... падаю.

– Да нет же. Я тебя держу. Откинься чуть назад.

Я едва отлепилась от камня и уперлась ему в плечо. Оно было теплым и твердым.

– Видишь, я тебя держу. А теперь двигайся.

– Томас, я не смогу.

– Ты уже идешь. Можешь закрыть глаза, если хочешь.

Он вел меня так мягко, что я даже не заметила, как под ногой оказалась пустота. Расслабившиеся было мышцы вновь судорожно напряглись, но он подхватил меня и перебросил на противоположный край карниза. Тут было пошире. Я смогла чуть ослабить хватку и замерла, упершись в камень плечами и коленями.

– Все хорошо, – сказал он, – мы уже перебрались.

– Я думала...

– Это бывает, я знаю, – ответил он. – Ты можешь подвинуться? Игорю некуда стать.

– Подстрахуешь меня? – спросил Игорь у меня за спиной.

– Да. – Он легко обошел меня и вновь остановился у края расселины. Я, наконец, смогла повернуть голову и оглядеться. Мы миновали самый опасный участок пути. Дальше были каменистые насыпи, довольно скользкая тропка на верхней кромке ледника, но, по сравнению с тем местом, которое мы только что прошли, все это выглядело вполне терпимо. Небо здесь было почти синим, мягкие облака цеплялись за скальный хребет, внизу в ущелье, на льду залегли густые лиловые тени. В такие моменты, когда тебя отпускает страх, на миг с ним уходит и боль, и усталость, и голод – и наступает свобода. Свобода странная и призрачная, потому что невозможно существовать вне тела с его тревогами и недомоганиями, она ненадежна, как сон, как смерть, но чувство это настолько яркое, что из всего опыта тела и духа сильнее всего в память западает именно оно – надолго, пока память и личность сосуществуют вместе.

Днем вертолет больше не появился, а когда мы перевалили хребет и оказались на спуске, уже наступил вечер. На самом деле это была обжитая местность, перевал этот. Когда-то обжитая. Пока война и голод не погнали окрестных жителей вниз, в города; так что уже в сумерках мы натолкнулись на какие-то заброшенные строения. Это оказалась метеостанция – приборы за домом, на маленьком плато, проржавели и покосились на своих треногах, на шесте под слабым ветром покачивался флюгер. Обходить это так удачно подвернувшееся убежище стороной не было никакого смысла, тем более что там явно никого не было – дверь в домик метеорологов была выбита и зияла черной дырой. Невзирая на явную заброшенность, я надеялась, что все же удастся найти что-нибудь съестное в доме или на огороде. Особенно рассчитывать было не на что, но, посветив по всем закоулкам спичкой и опалив себе пальцы, я наткнулась в маленьком погребе на мешок, в котором гнили остатки картошки.

Это был царский подарок, и наконец мы все же развели костер – прямо на бетонном полу, в доме, пустив на растопку остатки мебели – к большому неудовольствию Томаса, который полагал, что от костра больше вреда, чем пользы. Наверное, правильно полагал... Печеная картошка без соли, да еще порченая, на вкус была бы совершенно омерзительна, если бы мы были способны обращать внимание на такие мелочи. При этом Томас все время орал на нас, чтобы мы ели поменьше, потому что боялся, что нам будет плохо, и, в конце концов, отогнал от этих уголий.

Тяжесть в желудке казалась скорее непривычной, чем приятной и, хотя еда, по идее, должна была бы прибавить сил, она лишь отняла последние. К ночи я уже не могла ни двигаться, ни соображать, и, когда Томас попытался обсудить с нами дальнейший маршрут, я лишь буркнула, чтобы он не тратил времени понапрасну.

Из того, что он говорил, я поняла лишь, что к завтрашнему вечеру мы должны будем выйти за пределы округа, но в это уже как-то слабо верилось.

Казалось, мы будем идти бесконечно. Тем более что пока вот так тащишься, думать о чем-то уже просто нет сил. А когда мы окажемся внизу, в относительной безопасности, поневоле придется осознавать, что произошло, и принимать какие-то решения. А что тут решать?

За окном, в котором все еще торчали осколки стекла, лежала абсолютная тьма, наверное, такая же, как до сотворения мира. Ни огонька, ни голоса. Просто темнота, которая превратила горы в такую же бесформенную материю, как нависшее над ними небо. Томас не хотел тут оставаться – он полагал, что, если нас начнут искать, то в первую очередь – в доме, и лучше подыскать себе какое-то другое укрытие, но сил выходить в эту черноту больше не было – казалось, она захлестнет тебя, как темная вода. И когда, уже засыпая на голом бетонном полу, я услышала очень далеко знакомый рокот – он ничего не значит в обычное достойное время, а сейчас казался таким чужеродным, почти пугающим – у меня уже не было сил пошевелиться...

...Где-то далеко, на юге, пролетал вертолет.

Утром, когда мы встали, то, – во всяком случае, мы с Игорем, – чувствовали себя получше. Это было кстати, потому что Томас, которого встревожил ночной облет, начал нас довольно энергично поторапливать. Ему не нравилась метеостанция, он считал, что жилые места, даже заброшенные, слишком опасны, потому что привлекают к себе внимание в первую очередь. В результате мы возобновили спуск еще до того, как начало светать по-настоящему.

Этот день как показалось мне, прошел легче, чем предыдущий – во-первых, мы все-таки спускались, а спуск всегда, каким бы трудным он ни был, отнимает сил меньше, чем подъем, а во-вторых, я прихватила с собой остатки картошки. Для того чтобы соорудить что-то вроде мешка, мне пришлось стащить рубашку и связать рукава узлом. Теперь бедная моя клетчатая рубашка напоминала неизвестно что, но жертва того стоила. Мы могли хотя бы поужинать.

Шли мы целый день, почти без остановок, но я уже так приноровилась к этому размеренному ритму, что спала на ходу. Я не слишком замечала, что делается вокруг и, случись что-то, вряд ли успела бы вернуться к действительности. Однако день этот выдался сравнительно спокойный, и единственной неприятностью оказалось то, что шли мы гораздо медленнее, чем рассчитывал Томас. Вот меня это как раз не удивило.

Место, где мы остановились вечером, уже было вполне уютным. Я имею в виду, что последнюю часть пути нам начали попадаться деревья – сосны и что-то лиственное. У этих на корявых ветках трепыхались остатки прошлогодней бурой листвы. Вертолет пролетал над нами два раза, но оба раза нам удавалось спрятаться, а на ночь мы устроились под деревьями. Тут уж было из чего сложить настоящий, хороший костер и погреться как следует – жаль только, что нельзя нам этого делать.

Усталость была такой застарелой, что, казалось, для того, чтобы как следует придти в себя, нужен, по крайней мере, год. Тем более что прийти в себя как следует мне, кажется, не удастся за всю оставшуюся жизнь. Но все же сегодня у меня наступило какое-то подобие просветления, потому что я наконец сообразила – лучше бы ночью кому-нибудь дежурить. Правда, когда я высказала эти соображения Томасу, он велел мне меньше беспокоиться. «Для того, чтобы тревожиться, найдется полно других причин», – сказал он.

– Может, тебе все же нужно отдохнуть?

– Я как-нибудь устроюсь, – ответил он. – Не волнуйся.

– Я уже не могу волноваться, – говорю. – Сил больше нет. Но подежурить могу.

– Ладно, – сказал он. – Я тебя разбужу, если что.

– Как ты думаешь, – неожиданно спросил Игорь, – а что мы будем делать, если вернемся домой?

– Не знаю... – говорю, – не знаю. А вообще – в каком смысле?

– Ты сможешь делать все то же самое? Как и раньше?

– Я была бы счастлива, – говорю. – Что, по-твоему, изменилось? Что с нами не так?