Экспедиция

– И ты хочешь с ним идти дальше, – угрюмо сказал он.

– Игорь, – отвечаю, – мы ведь сами не справимся.

– Справимся.

– Нет. Его ведь не даром отправили с нами. Его отправили нас охранять. А это значит – у него есть какие-то навыки. А у нас нет.

– А ты знаешь, куда он нас вообще ведет?

– Нет, – говорю. – Но ведь нам сейчас главное – отсюда выбраться. А там... да если мы окажемся в нормальном месте, я такое им устрою.

– Думаешь, сможешь от него потом отделаться?

– Господи, да мы же сами вольны выбирать, что нам делать дальше. Если останемся в живых.

– Вот увидишь, – сказал он угрюмо, – они нас уберут. Уничтожат. За то, что мы теперь знаем больше, чем надо.

– Что ты? – говорю. – Они же зачем-то все это затеяли. Они ведь гуманисты. Спасатели.

– Знаем мы таких гуманистов... Сейчас я с ним разберусь.

Я испугалась. Мы сейчас все передеремся, а тогда уж точно – конец.

– Оставь, – говорю. – Нашел время, ей-Богу.

– Он мне за все ответит.

– Он виноват в том, что нас сюда вытащил. А в том, что случилось с Геркой, он не виноват. Ты хочешь с него еще и за чужие грехи спросить? Ты пойми, – говорю, – нам ведь идти дальше. А что хорошего, если вы будете все время бросаться друг на друга? Мало того, Игорь, я ничего в таких вещах не понимаю, но мне кажется, что кто-то один должен командовать. А я на себя такой ответственности не возьму. И как нам выбраться отсюда – понятия не имею. Помолчи ты, Бога ради. Хотя бы пока вниз благополучно не спустимся.

– Ладно, – ответил он неохотно.

Мы так и брели, не слишком прибавив шагу, и молчали, потому что непонятно, о чем было говорить.

Неожиданно Томас, который по-прежнему шел впереди и, кажется, не испытывал никакой усталости, кинулся к трещине, в которой залегла глубокая тень, и заорал:

– Сюда! Скорее!

Мы побежали к нему. При этом Игорь, который бежал сзади, все время тихо чертыхался – у него были неудобные ботинки со скользкой подошвой.

– Что стряслось? – спросил он.

– Прячьтесь в тень. И побыстрее!

Мы только-только успели забиться в эту щель, как из-за склона выплыла черная точка. Она быстро увеличивалась в размерах, слишком быстро, – и мы увидели вертолет, который летел нам навстречу. Он пронесся прямо над нашими головами, правда, не слишком низко, но видно и слышно его было отлично – и направился в сторону базы.

– Похоже, нас все-таки ищут, – пробормотал Игорь.

– Скорее всего, это круговой облет, – сказал Томас. – Они нас не заметили. Подождем немного, на всякий случай.

– Тут очень холодно.

– Что поделать... они могут вернуться.

– И сколько так ждать?

– Полчаса... Час...

– За это время тень уйдет. Солнце подвинется.

– Ну, тогда и мы уйдем. Они же не будут все время летать именно над этим местом.

– И черт меня дернул, – говорю, – ввязаться в эту авантюру.

– А что бы иначе делала? – возразил Томас. – Ходила бы в эту свою редакцию, которая ничего не издает? Притворялась бы, что работаешь? Вы же ничего не делаете. Я имею в виду – вообще ничего.

– Как это ничего? Мы живем. По крайней мере, пытаемся выжить.

– Разве это занятие?

– Не знаю... – говорю. – Просто не думала об этом.

– Беда в том, – говорит Игорь, – что те, кто что-то делают, почему-то постоянно делают не то. Начинают что-то организовывать. Командуют. Стреляют.

– В том-то и дело, – говорит Томас. – Они делают не то, что надо.

– Не бывает – как надо. Просто – не бывает.

– Насколько я знаю всяческую эсхатологию, – говорю, – после того, как станет совсем уж круто, должно наступить царство вечного блаженства. Только вот я это запредельное состояние что-то плохо себе представляю.

– Ты что, дура? – отвечает Игорь. – Это же символика!

– Вот именно.

Дело в том, что, по моему мнению, жизнь – во всяком случае в теперешнем ее понимании – с миром вечного блаженства никак не сопрягается. А то, что нам в лучшем случае обещают, – какое-то совершенно другое состояние. Да и никакие религии, по-моему, и не обещают жизнь. Тогда – что?

При этом в голове у меня почему-то параллельно вертелся дурацкий стишок насчет того, что если вы утонете, то, естественно, ко дну прилипнете. Полежите-полежите, а потом – привыкнете.

Вот в том-то все и дело.

– Полчаса уже прошло, – говорю, – а час пройдет еще не скоро.

– Ладно, – ответил Томас, – пошли.

И мы пошли дальше.

Этот вертолет добавил нам хлопот, потому что теперь мы все время озирались и прислушивались, и дорогу старались выбирать поближе к возможным укрытиям. А дорога пошла поганая. Теперь нужно было очень внимательно смотреть, куда ставишь ногу, а слежавшийся меж камнями лед подтаял на солнце, и было очень скользко. Не мое любимое занятие, одним словом...

Беда в том, что я не гожусь для скалолазанья.

По очень простой причине – некоторые представители человечества открыто признаются в этой своей слабости, кое-кто не признается, у кого-то она выражена больше, у кого-то – меньше, но вообще-то, это извечный страх существ человеческой породы – о нем всегда вспоминают, когда профессионально или стихийно хотят показать нечто самое страшное, изначально отторгающее человека от себя.

Высота. Страх высоты.

Обрыв отталкивает, но одновременно и тянет к себе, к самому краю, именно потому, что обостренное страхом воображение слишком четко рисует возможную картину падения. Ты в таких деталях представляешь себе каждое движение, ведущее к смертному прыжку, сопротивление воздуха, холод и замирание сердца, что невольно тянет воспроизвести все это в действительности, чтобы наконец избавиться, переболев навсегда. Высота – это то, с чего нельзя не сорваться, от чего начинает потеть ладони, а сердце пропускает удар, и нога подкашиваются, и все это сопровождается такой остротой ощущений, что этот страх становится почти приятен.

К чему я это говорю?

Вообще-то, практически весь путь наш особой опасности не представлял. За исключением одного отрезка, который, видимо, у альпинистов имеет какое-то свое название. То ли скальная полка, то ли карниз. Может – ни то и ни другое, но чтобы пробраться по довольно узкому каменному излому, нужно было идти боком, прижавшись к скале, а в одном месте – перешагнуть через пустоту. Там, кстати, мог быть не такой уж высокий обрыв, и уж во всяком случае, не пропасть, но это не имело значения. Какая разница, с какой высоты падать на камни – с двадцати или двухсот метров?

Мне было настолько дурно, что я уже не соображала, что происходит вокруг, и плевать на всякие вертолеты. Я прижалась к скале, раскинув руки. Проклятый камень был у меня под щекой, под грудью, он был холодный и мокрый и весь растопырился какими-то выступами, точно пытался оттолкнуть меня. Я шла второй. Почему-то так уж повелось. Когда я увидела, что карниз, по которому я иду, обрывается и потом начинается снова, и мне придется как-то извернуться, чтобы через этот разрыв, через эту пустоту переступить, я просто застыла.

Томас, который шел первым – кстати, он перебрался через эту непроходимую дыру довольно легко, во всяком случае, я даже не успела заметить – как, поскольку слишком занята была тем, что разглядывала серо-розовый камень с очень близкого расстояния, – остановился и крикнул:

– Ну, что же ты?

Ему пришлось кричать потому, что дул довольно сильный ветер, но все равно казалось почему-то, что он не повышает голоса.

У меня не было сил даже повернуть к нему лицо.

– Я не могу, – сказала я. – Дальше не пойду. Все.

Я услышала, какая бездонная паника звучит у меня в голосе, и это испугало меня еще больше, словно страх сам себя подпитывал, как в кольцевом процессе.

Он, видимо, по голосу почувствовал, что я на пределе, потому что так же спокойно сказал:

– Осади назад.

– Что?

– Отодвинься. Освободи мне место.

Я попятилась. Это было еще хуже, потому что повернуть голову и посмотреть назад я не решилась, и я боялась врезаться в Игоря, который пробирался позади меня. Ему было еще хуже – у него была неудобная обувь, но держался он гораздо лучше меня. Во всяком случае – молча.