Свете тихий

Колея глубокая, видимо пробитая грузовиками, грязевые провалы ее полны темной воды, временами она образует поверх всего невероятные лужи, и тогда Аля, тревожно подаваясь вперед, чуть ли не ложится на руль.

– Только бы не застрять!..

Мы, тем не менее, продвигаемся. И пока машина, будто хромая утка, напрягая все силы, переваливается то вниз, то вверх, я, цепляясь одновременно за кресло и за ручку над головой, обозреваю поселок: крепкие стволы сосен в бронзовой шелухе, покосившиеся ограды, редко расположенные дома. Пейзаж по-зимнему оголен, и потому, вероятно, в отличие от тесноты города, сразу заметно, как расслаивается современный мир: часть дач совершенно убогого вида, они умирают, гниют, превращаясь в гумус эпохи, непонятно, как можно в них жить, однако кто-то, по-видимому, живет: виден дым, выползающий из разнокалиберных труб. И тут же взметываются хоромы светлого кирпича – облепленные гаражами, верандами, башенками, эркерами, галереями, обнесенные вычурными решетками, иногда с телекамерами, уставившими наружу внимательные сумрачные зрачки. Такие победоносные фортеции нового времени, самодовольные, неприступные, осваивающие дикие туземные территории. Над ними и дым тоже другой – белый, упругий, вздымающийся в морозную синь.

Сразу становится ясно, кому эта эпоха принадлежит.

Да уж, конечно, не нам, взирающим на нее с тревогой и недоумением.

Тем, кто уверенно стоит на земле.

Тем, кто не думает, а мгновенно решает и действует.

Тем, кто умеет делать деньги из ничего и превращать их в осязаемые блага.

Алина дача – примерно посередине между обеими крайностями. Это крепкое, обшитое вагонкой строение, выделяющееся среди других своей явной ухоженностью. Шиферная надежная крыша, светлые окна, ровные, плотно подогнанные, крашеные ступеньки крыльца. Сразу чувствуется, что у этого дома хозяин имеется. Муж сестры, насколько я помню, бывший морской офицер, чем-то командовал, опыт руководства большой, и строительство, как Аля сказала, шло под его личным присмотром. Да и сейчас он вкалывает, на покладая рук.

У дома есть только один существенный недостаток: между ним и дорогой простирается метров на сто нетронутая снежная целина.

Аля делает шаг вперед и тут же проваливается по колено.

– Ой!.. Как же так!..

Она безуспешно дергает створки ворот, которые мало того, что в снегу, но к тому же, по-видимому, еще и примерзли. Я ей помочь ничем не могу: тут-то и проявляет себя теневая сторона легкомыслия. Когда я вчера спросил Алю, как мне для загорода одеваться, она беспечно ответила: ну, как всегда. Я, разумеется, облачился именно так, и теперь, в осенних невысоких полуботинках, обречен на роль наблюдателя.

Мне даже из машины не выйти.

Разве что – осторожно, хватаясь за дверцу, ступить в слякотную колею.

Аля, между тем, окончательно выдыхается. Она прислоняется спиной к створкам ворот и в изнеможении постукивает по ним головой.

– Видимо… придется… ехать… назад…

Она чуть не плачет.

Рушится мир, развеивается пелена надежд.

Нет в жизни счастья.

Наступает момент моего появления на сцене.

– А сапоги у вас в доме есть? – скучным голосом интересуюсь я.

Аля, встрепенувшись, быстро кивает:

– Конечно, да…

– А какая-нибудь лопата найдется?

– Ой!.. – говорит Аля. – Правильно!.. Я – сейчас!..

Она кое-как протискивается в калитку, движется, точно первопроходец, проваливаясь на каждом шагу, потом неожиданно возвращается, поскольку, оказывается, забыла в сумке ключи, снова идет, отчаянно балансируя, чтоб не упасть, и через десять минут появляется на крыльце, победно вздымая одной рукой лопату, другой – сапоги.

– Ура-а-а!..

Ура, так ура!

Расчистить дорогу до дома занимает у меня часа полтора. Я специально не тороплюсь, поскольку по опыту знаю, что, принимаясь за большую работу, торопиться нельзя: выдохнешься, не добравшись до середины, не хватит сил, Работать следует так, будто впереди вечность. И потому я не вгрызаюсь яростно в наст, пытаясь как можно больше одним взмахом преодолеть, а аккуратно и монотонно нарубаю его на квадраты, подсекаю верхнюю часть и сбрасываю за канаву, затем подсекаю нижнюю и отправляю ее туда же.

Так – раз за разом.

Движения у меня размеренные, спокойные, по сторонам я особенно не смотрю, часы с запястья снимаю и засовываю в задний карман. Времени для меня на этот период не существует. Зато когда я, наконец, весь взмокший, дохожу до крыльца и останавливаюсь, опираясь на воткнутую в снег лопату, то, несмотря на слегка ноющие мышцы спины, чувствую, что мог бы работать так еще часа два.

Ну, не два, разумеется, однако за час поручусь.

Вообще, мне есть чем гордиться. Траншея прямая, отчетливая, сияющая свежевскопанной белизной. Аля, отряхнув снег с сапог, садится за руль и без особых проблем проезжает по ней до конца. Там она разворачивается, поскольку я прорыл для этого специальный аппендикс, и затем, выключив двигатель, в немом потрясении разводит руками.

Она ни слова не говорит.

Но смотрит на меня так, словно я совершил ради нее выдающийся подвиг.

Это первичная аксиология бытия: простые вещи ценятся выше всего.

Сама она, между прочим, тоже времени не теряла: растопила печь, в которой сейчас уютно потрескивают дрова, принесла воды, поставила вариться картошку, постелила свежую скатерть, накрыла на стол. В комнатах, правда, еще очень холодно: я натягиваю два свитера, и все равно прохватывает насквозь дряблая дрожь. Аля, в свою очередь, надевает две шерстяные кофты, а на плечи накидывает пестрое покрывало с тахты.

От картошки поднимается соблазнительный пар.

– Есть хочу, умираю. Позавтракала сегодня – зеленым горошком…

Легкий пар также вырывается изо рта.

И все-таки когда я откупориваю сухое вино, выбранное, естественно, Алей (мне такое серьезное дело доверить нельзя), по всей комнате распространяется восхитительный аромат: будто наступила весна, жар нежных соцветий струится от земли до небес.

Жить становится можно.

Через полчаса я снимаю один свитер, затем – другой. Аля сбрасывает покрывало, стягивает толстые кофты. Разговариваем мы почему-то об Аделаиде, которая как раз в эти дни, предвкушая успех, лихорадочно завершает документацию по проекту.

– Несчастный она человек, – говорит Аля. – Ей требуется мужчина-бог, мужчина-герой, перед которым она могла бы благоговеть. А где сейчас такого возьмешь? Сейчас – либо идолы, требующие непрерывных жертв, либо индюки, надувающиеся самодовольством, либо буйволы, которые с налитыми кровью глазами прут неизвестно куда. Время богов и героев, вероятно, прошло.

Я с ней согласен. Я то же самое мог бы сказать про Варвару. Ей тоже требуется мужчина-победитель, мужчина-герой – такой, чтобы не стыдно было продемонстрировать его в своем деловом кругу: человек, достигший успеха, со связями, имеющий внятный официальный статус. И ей никак не понять, что я не хочу никого побеждать, что существуют категории жизни вне побед и вне поражений и что торжествующий победитель выглядит, по крайней мере в моих глазах, как монументальный дурак.

– Не люблю победителей, – серьезно говорит Аля. – У них какое-то тупое стремление подчинить себе все. Весь мир подчинить, каждого человека… Ужасно… Давай не будем никого побеждать…

Мы заключаем этот тайный союз. Торжественно чокаемся, и вино в бокалах звенит, как жидкий хрусталь. Около десяти часов я нажимаю кнопку приемника, чтобы послушать новости, но у Али при словах «… заявил президент России» делается такое несчастное, страдающее лицо, что я сразу же переключаюсь на легкую музыку.

Аля, тем не менее, не успокаивается.

– Ну, что им надо от нас? – с отчаянием спрашивает она. – Ну, почему у них все время то перестройка, то кризис, то приватизация, то национализация, то коммунизм, то либерализм? Почему они в покое нас не оставят? Ну, откуда они слова такие берут?..

Я лишь машу руками: не будем об этом.

– Знаешь, чего я боюсь? Что все это иллюзия, – говорит Аля. – Шизофреники, я где-то читала, создают себе иллюзорный мир, который вытесняет реальность. Вот так же и мы. Ты придумал меня, я – тебя. Выдумали любовь, возвышенные отношения, зыбкий, ненадежный мирок, окутывающий, сотканный из бесплотных грез. А завтра дунет ветер, всколыхнется воздух, все это улетит…