Время истинной ночи

«И это, по-твоему, не человек, а животное, а, ублюдок?» — Дэмьен, разумеется, не произнес этого, а всего лишь подумал.

В конце концов Таррант вроде бы завершил свой труд. Стряхнул с ее лица последние прилипшие волосинки и откинулся, чтобы полюбоваться трудами собственных рук. Хессет лежала тихо, изнуренная и беспомощная, залитая потом, подобно раненому животному. А ее лицо…

Теперь оно выглядело поразительно. Экзотично. «Просто красивое», — подумал Дэмьен. Чудом уцелевшие строго симметричные полоски щетины стали бровями и ресницами. Глаза, конечно, были нечеловеческими — со зрачками, ушедшими в самый угол. А шерсть надо лбом, отделенная от нежной кожи четкой линией, превратилась в шапку густых золотых волос. Скулы оказались высокими и четко очерченными, нос походил на человеческий в степени, которую Дэмьен нашел просто немыслимой, а что касается губ… Да, что касается губ… Таррант ухитрился что-то проделать с ее лицевыми мускулами, так что губы ракханки приобрели воистину человеческую полноту. В результате рот у нее стал безупречно сбалансированным и попросту восхитительным. И что удивительно: все это совершенство родилось в крови и в мучениях. Даже выступая в роли разрушителя, Охотник оставался эстетом. А ведь об этом так просто забываешь, подумал Дэмьен. Равно как и о том, что под его свирепой оболочкой живет творческий гений, некогда вдохнувший жизнь в вероучение Святой Церкви. Истинный Земной Бог — если бы только удалось обратить его к миру именно этой стороной столь противоречивого образа…

— С руками ничего не выйдет, — вздохнул Таррант. — Раз уж вместо ногтей когти. Лучше носить перчатки, чтобы смягчать возможные последствия контакта. Правда, осталось еще кое-что…

Он опустил пальцы ей на глаза, прикоснулся к зрачкам в уголках. Красти издала короткий, но яростный вопль; казалось, в глубине ее души рухнула какая-то плотина. Когда Таррант убрал руки, в глазах у Хессет стояла кровь. И слезы. И все ее тело сотрясали рыдания.

— Вот и все, — подытожил Таррант, оставаясь совершенно безучастным к ее страданиям. — Если она поведет себя осторожно, то все будет в порядке. — Он кивнул, явно удовлетворенный результатами своих усилий. — Теперь ее можно развязать.

Дэмьен, с превеликой осторожностью, так и поступил. Медленно сложил ободранные в кровь запястья Хессет у нее на груди и подхватил ее на руки, как маленького ребенка. Она тихо стонала, прижимаясь лицом к его груди, стараясь окунуться в исходящее от него тепло. Священник невольно подумал: «Жаль, у меня нет третьей руки, а то бы я ее сейчас погладил». Подумал он и о том, что ему нечего сказать такого, что смогло бы смягчить ее боль или приглушить испытываемое ею унижение. Выдавить из себя ему удалось лишь одно:

— Все в порядке. — И потом, после некоторого размышления, он добавил: — Мы найдем его, Хессет. Найдем и убьем того, кто все это затеял. Клянусь.

Медленно, осторожно он вынес ракханку из берлоги Охотника и поднял на палубу, на прохладный и целительный ночной воздух.

В полночь Таррант покинул корабль. Ночь выдалась светлой — у Домины было полнолуние, а Каска сияла в три четверти. Неспокойная ночь, с легким волнением на море; волны, увенчанные белыми гребешками, казалось, сами не знали, разбиваться им тучами и облаками пены или нет. Но Таррант заверил своих спутников в том, что ветер не станет сильнее еще на протяжении по меньшей мере часа, хотя как он — в отсутствие земной Фэа — сумел определить это, так и осталось тайной для Дэмьена. Итак, вопреки непогоде они подняли паруса. Или, если уж быть совсем точным, взялись за весла.

Дэмьен изо всех сил пытался разглядеть остров, который должен был находиться к востоку от них, но у него ничего не получалось. Что, впрочем, не означало, разумеется, что никакого острова там нет. Дэмьен неколебимо верил в наблюдательность, присущую Расе, и если она сказала, что там есть остров, он ни за что бы не усомнился в этом. Ни за что и ни при каких условиях.

Остров. А это означает, что из воды поднимается суша. Пусть небольшой клочок, но все равно суша.

А раз суша, значит, и земное Фэа.

Они спустили на воду спасательную лодку, раздался тяжкий, но добродушный шлепок, вроде как вильнул хвостом кит. Рася перелезла через борт и начала спускаться в легкое суденышко. Дэмьен вновь подумал о том, не подменить ли ее, не доставить ли ему самому Охотника на берег… но они уже спорили на эту тему, спорили не раз, и он неизменно проигрывал. Рася хотела плыть сама, и Таррант соглашался с этим — так чего ради вмешиваться? Чего он, собственно говоря, боится? Того, что она увидит его силу в действии и сразу же подвергнется порче? Нет, ей можно — и нужно — доверять по-настоящему.

С отбытием Тарранта самого священника охватило странное беспокойство. И это было действительно любопытное ощущение. Как будто до сих пор он хоть в какой-то мере контролировал действия Охотника… Как будто кто-нибудь мог хоть в какой-то мере его контролировать.

В конце концов двое матросов, помогавших спустить спасательную шлюпку на воду, отошли, оставив Дэмьена наедине со своим темным союзником. Какое-то время Таррант молча смотрел на море, на залитые лунным светом волны, которые, под шапками пены, отливали ртутью. Он чего-то ждал. Наконец шаги матросов стихли вдали, и никто теперь не мог потревожить союзников в ходе предстоящего разговора.

— Вы никогда не спрашивали о том, почему я согласился отправиться с вами, — тихим голосом заметил Охотник.

— Я исходил из того, что у вас имеются на то свои причины.

— И вас никогда не интересовало, какие именно?

Дэмьен невольно усмехнулся:

— Вы не такой человек, чтобы выбивать из вас информацию, которой вы не желаете делиться сами.

— Что, однако же, не мешало тому, чтобы попробовать.

Дэмьен пожал плечами.

Таррант посмотрел вниз — туда, где дожидалась Рася. Дэмьен понимал, что давить на собеседника не следует ни в коем случае. Наконец шепотом, громкость которого едва превышала шорох ночного бриза, Таррант поведал:

— Он пришел по мою душу, знаете ли. Любимый демон нашего врага — тот, которого она называла Калестой. Калеста пришел по мою душу в Лес, когда я только-только закончил исцеление. Я запомнил его еще со времен, проведенных в ее цитадели… — Дэмьен увидел, как напряглось лицо Охотника. Значит, тот вспомнил о восьми днях и восьми ночах, проведенных в плену у существа, обладающего еще большими садистскими наклонностями, чем его собственные. — Именно этот демон открыл мне тайну. Оказывается, его госпожа пленила меня вовсе не солнечным светом, как я решил, а лишь его видимостью. Все это было всего лишь колдовским трюком! И я позволил взять верх над собой своему собственному страху! — Бледные глаза сузились, в них сверкала ненависть; Дэмьену показалось, будто Тарранта начало трясти от гнева. — Он пришел заключить со мной мир, как всегда поступают демоны, если умирают их господа. Я почувствовал себя в безопасности, почувствовал себя наконец полновластным хозяином собственных владений и совершил чудовищную ошибку, позволив себе прислушаться к его словам. — Он покачал головой, припоминая дальнейшее. — Он едва не заставил меня раскрыться полностью. В моих собственных владениях, где сама земля служит моей воле… Он едва не пересилил меня. — Говорил да и выглядел посвященный весьма впечатляюще, однако трудно было разгадать подлинную природу владеющих им чувств. Гнев? Унижение? Охотник никогда не умел проигрывать. — Пятьсот лет я потратил на то, чтобы превратить Лес в твердыню, в которой мне не смогли бы угрожать ни человеческое, ни божественное начала. Лес пережил войны: нашествия и стихийные бедствия, он стал частью меня — точно такою же, как мое собственное тело… И он настиг меня там! Там! Обманул меня и подверг опасности мою душу… — Он сделал глубокий медленный вдох. Попытался успокоиться. — И если даже в Лесу мне отныне нет надежного пристанища, значит, его нет нигде на свете. Нет и никогда не будет. Со всеми своими знаниями, почерпнутыми из книг, и умениями я мог бы схорониться на месяц, на год, на столетие… но угроза оставалась бы на протяжении всего этого времени. Она останется навсегда, если я не сумею отразить ее. — Бледные глаза пристально посмотрели на Дэмьена. — Вы меня понимаете?