Время истинной ночи

«Толпа непосвященных непременно нарекла бы его истинным богом», — мрачно подумал Дэмьен. И начал размышлять над тем, согласился бы на такое обожествление сам Охотник или нет. Или философия Святой Церкви по-прежнему находит отклик в его душе — отклик, достаточный для того, чтобы власть, полученная в такой форме, показалась бы отвратительной ему самому. «Слава Богу, мы никогда не узнаем об этом».

Он посмотрел вслед Охотнику, посмотрел на лица его новообращенных адептов и молча подредактировал собственную мысль: «Дай Бог, чтобы мы никогда не узнали об этом».

Каюта Тарранта находилась под палубой в темном и захламленном отсеке трюма, набитом всякой всячиной. Но такое помещение подобрал для себя он сам. Дэмьен собирался предоставить ему каюту рядом с собственной, тщательно задраив иллюминаторы, чтобы туда не проникал солнечный свет… Но Таррант предпочел по-настоящему темное помещение, в котором никто не смог бы подвергнуть его жизнь опасности, бездумно приоткрыв дверь. И Дэмьен понял этот выбор. Сама эта история только лишний раз подчеркивала уязвимость Охотника в дневные светлые часы.

Дубовая дверь, обитая листовым железом, преграждала вход в святилище Тарранта, не говоря уж — на этот счет у Дэмьена не было ни малейших сомнений — о темной Фэа, которую вобрала в себя старая древесина. И эта Фэа, должно быть, только усилилась из-за того, что в отсутствие солнечного света здесь безраздельно господствовала темная аура самого Тарранта. И мысль об этом была не из числа приятных.

Дэмьен уже собрался с духом, чтобы постучать, когда тяжелая дверь внезапно отворилась сама. Одна-единственная свеча горела в глубине помещения за спиной у Охотника, окружая его голову светлым ореолом. На мгновение Дэмьену показалось, будто и он воспринимает витающее здесь темное Фэа — голодную и злонравную силу, источником которой являются одиночество и тьма. Разумеется, ему всего-навсего почудилось. Видение не воспримет Фэа, да и ничто другое, пока ему не удастся соответствующим образом перенастроить собственные чувства.

— Заходите, — пригласил Охотник, и впервые за многие месяцы, прошедшие с тех пор, как отсек был перестроен в каюту, священник переступил через ее порог.

Во внутренних помещениях «Золотой славы» было довольно душно; здесь пахло навозом, затхлостью и соленой рыбой. Дэмьен понимал, что с этим смрадом придется смириться («Надо только вовремя выгребать это дерьмо лопатой», — подсказал ему капитан), но его изумлял факт, что Джеральд Таррант при всей своей изнеженности терпел такое. И вот теперь, войдя в «пещеру» Охотника, он словно попал в иной мир. Здесь, в ночном святилище, все было абсолютно стерильно. Сила темной Фэа сумела вывести из воздуха все запахи — как жизни, так и смерти. И пусть Охотнику недоставало сил, когда он стоял на залитой лунным светом палубе, — здесь, в привычной для себя и желанной тьме, он был полновластным и всемогущим хозяином.

На постели хозяина каюты лежала Хессет, и света единственной свечи, стоявшей на столике у изголовья, было достаточно, чтобы озарить тело, оцепеневшее от напряжения и ощетинившееся всей шерстью подобно кошачьему. Во внутренних углах обоих глаз чернели полоски, придававшие ее лицу воистину нечеловеческий вид. Длинные мягкие уши были плотно прижаты к черепу, что свидетельствовало о владеющем ею ужасе. Или о враждебности. Или и о том и о другом сразу.

— С тобой все в порядке? — мягко спросил Дэмьен.

Хессет кивнула. Ее гримаса могла бы при иных обстоятельствах сойти за улыбку. Хотя хищные острые зубы придавали этой улыбке весьма зловещий оттенок.

Таррант подставил к койке стул и жестом предложил священнику сесть. Усевшись, Дэмьен заметил, что обе руки Хессет привязаны за запястья к краям кровати. Он резко поглядел на Тарранта.

— У нее когти, — напомнил тот. — И я счел подобную предосторожность… уместной.

Тронутые легкой шерстью ладони были стиснуты в кулаки. Дэмьен видел, как напрягаются мускулы Хессет, она явно стремилась вырваться из пут.

— Вы действительно думаете, будто она способна на вас наброситься?

— Я предпочитаю пребывать в готовности. К чему угодно.

Таррант поглядел на Дэмьена, и тот почувствовал, сколько недосказанного остается за этими словами. «Ее внутренние порывы по-прежнему примитивны. По-прежнему ее душе присуще зверство. Кто может сказать, что возьмет в ней верх — инстинкт или интеллект, — когда она почувствует, что ей угрожает опасность?» Но дело было даже не только в этом: темное подводное течение на миг вырвалось на поверхность серебряных глаз и тут же отхлынуло в глубину, внутрь.

«Он по-прежнему ненавидит ее, — подумал Дэмьен. — И всех ее соплеменников. Они взяли его в плен и связали, — и он им этого никогда не простит».

А если он когда-нибудь решит, что без нее можно обойтись, то поможет ей разве что Господь.

— Я начинаю, — тихо сказал Охотник.

И вновь в его голосе послышались предостерегающие нотки. И означало это: «Не вздумай вмешиваться».

Таррант сел рядом с красти на узкую койку и на мгновение застыл. Собираясь с силами. А затем наложил ей на лицо обе руки, расправил длинные пальцы так, что они теперь походили на голодного паука. Ракханка напряглась, охнула, потом тихо вскрикнула от боли, но не предприняла никаких попыток вырваться. Впрочем, и предприми она что-либо, ей бы это, конечно, не помогло. Темное Фэа держало ее сейчас куда надежней веревок, которыми она была связана. Дэмьена начало подташнивать от такого зрелища.

— Ну же, — выдохнул Охотник. Заклиная силу. Соблазняя ее. Пальцы с безупречно наманикюренными ногтями заскользили по заросшему щетиной лицу Хессет, их движения напоминали любовную ласку, но Дэмьен слишком часто видел этого человека за Творением, чтобы разгадать истинный смысл происходящего. Убийство — все всегда сводилось к убийству. Объектом его внимания могла стать одинокая испуганная женщина или рой бактерий — или щетина на лице ракханки, как в данном случае, — но вектор силы неизменно оставался направлен в одну сторону. Охотник черпал мощь у Смерти.

И под его пальцами щетина начала отслаиваться от кожи щек, начала виться в воздухе легким золотым пухом. Было ясно, что процесс протекает для Хессет мучительно; она шипела под воздействием Творения, ее длинные когти глубоко впились в деревянную раму кровати. Один раз она испустила крик — скорее звериный, чем человеческий, — и Дэмьен слишком хорошо знал Джеральда Тарранта, чтобы не заметить в глазах у него брезгливого отвращения. Однако, даже испытывая боль, она ничего не делала, чтобы избавиться от нее и, соответственно, от своего мучителя. В конце концов, он же занялся этим по ее собственной просьбе. И затеяла все это она сама. И — как ни противно было Дэмьену думать об этом — затея была просто замечательной.

«А ведь прощается она сейчас не только со своей щетиной, — мысленно напомнил он себе. — Но и со своим наследием. Со своим народом. Потому что ракхи слишком сильно ненавидят людей, чтобы принять ее к себе в таком виде». Прощание со щетиной означало окончательный разрыв со своей расой. И ему захотелось взять ее ладонь, пожать руку, утешить, как принялся бы он утешать женщину из человеческого племени, если бы та оказалась сейчас на месте Хессет, — но дюймовые когти, уже вспахавшие глубокие борозды в деревянной раме кровати, делали подобное проявление участия невозможным. Да и как бы восприняла она его жест? Большую часть пути она держалась ото всех наособицу, брезгуя человеческим существом — пусть люди и оказались ее единственными спутниками в ходе многомесячного плавания. И как воспримет она жест человеческого участия — как утешение или, наоборот, оскорбление?

Медленно, осторожно Таррант переделывал все ее лицо. Не обращая внимания на слабые стоны и даже на гораздо более громкие звериные вопли, время от времени испускаемые ракханкой; останавливаясь ненадолго, лишь когда все ее тело начинали сотрясать страшные конвульсии — но и тогда только потому, что эти конвульсии не давали ему возможности Творить спокойно, Он методично сдирал с ее лица естественную оболочку, обнажая нежную кожу. Щеки. Лоб. Веки. Нос… Теперь щетина летела во все стороны клочьями, как будто с Хессет заживо спускали шкуру. И все же она не жаловалась, хотя ее когти скребли деревянную раму, а запястья бились в узах так, что кое-где уже выступила кровь.