Крылатые семена

— Да ведь эти преступники сейчас превратятся в великих патриотов, — сказал Динни. — Им это выгодно. И спросите, откуда мы возьмем оружие и боеприпасы, чтобы победить Гитлера, если правительство прижмет капиталистов и начнет урезывать их прибыли?

— О господи! — вздохнула Салли. — Когда же этому придет конец? Доколе будет продолжаться это истребление нашей молодежи в угоду финансовым бандитам и их грязным планам? Если бы отношения между Германией и Советским Союзом не изменились, может быть, и не дошло бы до войны.

— Ну, ну, мэм, — запротестовал Динни, — это уж совсем нечестно! Советский Союз все время старался достигнуть соглашения с союзниками, а они не говорили ни да, ни нет на все его предложения. Советское правительство обязано заботиться об интересах своей страны и своего народа, и если пакт о ненападении может спасти Россию от войны, она вправе заключить его. Тем более что русским было отлично известно, как правительства Англии и Франции натравливали Гитлера на большевизм, чтобы спасти свою шкуру.

Впрочем, Динни и сам был не в восторге от советско-германского пакта. Пакт огорчил даже Билла, хотя он и защищал его от всех нападок, понимая, какие цели этим преследуются. Но Салли неудержимо восставала против всего, что могло так или иначе ускорить войну, и готова была винить всех и каждого, не разбирая, кто прав, кто виноват.

— Ладно, ладно, — сказала она сварливо, — если у вас нет веры в правительства, которые ведут войну, так какой из всего этого может выйти толк?

— Мы верим, что народы не дадут своим правителям себя обмануть, — отвечал Динни. — Они будут вести эту войну, чтобы разгромить гитлеризм и покончить со всем, что его породило.

— Хотелось бы и мне этому верить, — проворчала Салли.

Динни не мог убедить ее, что эта война будет вестись ради той цели, о которой трубили газеты, — ради защиты демократических стран от агрессивных планов гитлеровской Германии. Муссолини еще не вступил в войну, и печать еще не позволяла себе отзываться неуважительно о фашизме. Но даже наиболее реакционные газеты и политики теперь клялись в любви к демократии. Они кричали о «демократических традициях», «демократических институтах», «демократических идеалах» и «демократическом образе жизни», как если бы всегда были ярыми поборниками этих славных порождений народного духа. Однако на Салли это не производило впечатления. Она не верила, что те самые люди, которые превозносили Гитлера и Муссолини и за неделю до объявления войны восхваляли их режим, могли, словно по волшебству, претерпеть столь внезапную и коренную перемену в мыслях. Салли была похожа на взъерошенную насторожившуюся кошку, с тревогой обнюхивающую незнакомое ей жилище. Билл и Динни и увещевали ее и поддразнивали, но Салли продолжала бить тревогу, негодуя и на них, и на войну.

Все эти дни она не упускала случая излить свою ненависть к войне — к этой войне и ко всем войнам на свете! Она упрямо спорила с Динни, с Биллом, с Эйли, злилась и не желала слушать никаких доводов.

— Нас втравили в эту войну не спросив, — говорила она, повторяя слова тех, кто открыто критиковал заявление премьер-министра. — Почему не обсудили этот вопрос в парламенте, прежде чем ввергнуть Австралию в войну? Правительства Канады и Южно-Африканского Союза не очень-то спешили жертвовать своим народом, чтобы исправить ошибки бездарных английских правителей. Они, по крайней мере, дали представителям своего народа возможность высказаться.

Динни, Билл и Эйли соглашались, что тут она отчасти права, хотя в конечном счете это ничего бы не изменило. Нельзя не одобрить те цели, которые преследует Австралия, вступая в войну, твердили они. Волей-неволей приходится мириться с этим бедствием. И скрепя сердце они, как большинство мужчин и женщин Австралии, стали готовиться к тому, чтобы с честью нести бремя, возложенное на страну войною.

Все знакомое, привычное менялось на глазах Салли совершенно так же, как это было двадцать пять лет назад. Она слышала топот марширующих ног и гром военных оркестров, видела, как на улицах у призывных пунктов собирается народ, и тоска, близкая к отчаянию, охватывала ее. Казалось, все те же сенсационные слухи ползут по городу. Некоторые всем известные граждане внезапно оказались «пособниками врага» и были арестованы. Поймали нескольких шпионов. На побережье в стратегически важных местах были обнаружены тайные сигнализационные установки и передаточные радиостанции.

Люди говорили только о военных нуждах, о средствах противовоздушной обороны, о создании отрядов гражданского ополчения, а также о женских комитетах, на обязанности которых лежало заботиться о солдатах, шить и вязать для них теплые вещи. Вместе с тем возрастало сознание неотвратимой опасности, впервые угрожавшей стране. Салли начала понимать, что теперь народом владеют настроения, нимало не похожие на тот военный ажиотаж, ту лихорадку, которая наблюдалась в первые дни после объявления войны 1914 года. Хотя европейские театры военных действий были далеко и Австралию отделял от них океан, мысль о том, что третий член оси — Япония — может вступить в войну, создавала ощущение вполне реальной опасности, нависшей над страной.

Население приисков наравне со всеми включилось в военные приготовления. Рудокопы были освобождены от призыва в армию, однако многие шли добровольно — кто в милицию, на которую возлагалась оборона страны, кто в экспедиционный корпус, которому предстояло по первому требованию отплыть за океан.

Когда Билл пришел к Салли с известием, что он записался добровольцем в действующую армию, Салли всплеснула руками.

— Этого еще не хватало! Вот чего я боялась больше всего!

— Я должен был это сделать, бабушка, — сказал Билл. — Все эти три года я призывал к борьбе с захватническими планами Гитлера и его стремлением к мировому господству. Фашизм должен быть побежден. Так могу ли я теперь прятаться за спиной тех, кто пойдет драться?

— Да, конечно, конечно.

Силы вдруг покинули ее, она почувствовала себя мертвой, опустошенной. Вот уже несколько месяцев она с ужасом ждала этой минуты. Да, это было страшнее всего. Ее Билл будет ввергнут в кровавый хаос! Что станет там с его сильным юношеским телом, с его веселой, чуткой и такой отзывчивой душой! А она-то надеялась, что никогда больше не придется ей пережить эти муки, которые оставили в ее сердце такой неизгладимый след. И вот он снова—этот щемящий страх, который ей пришлось испытать, когда у нее взяли Лала и Дика. Снова она обречена терпеть эту пытку, до тех пор пока… Салли не могла представить себе, что война когда-нибудь придет к концу и Билл опять будет стоять перед ней, здоровый душой и телом, такой же, как сейчас. Лала убили в Палестине, а Дик возвратился домой душевно разбитым — война доконала его. Где же взять веру в то, что Биллу, ее обожаемому внуку, посчастливится пережить все ужасы этой новой войны и уцелеть?

«Только б он не догадался о моих чувствах», — твердила себе Салли. Она была полна суеверного страха; ей казалось, что это ощущение обреченности, передавшись Биллу, может подорвать его стойкость, его волю к жизни.

— Не тужи, родная, — сказал Билл, обнимая ее. — Я знаю, что тебе нелегко отпускать меня. Но я должен бороться за то, во что мы верим, и бороться любыми средствами.

Его голос был так похож на голос Дика, что у Салли слезы подступили к горлу. Но она сделала над собой усилие и сдержалась.

— Я знаю, Билл, — сказала она. — Знаю, что должна поддержать тебя и не доставлять тебе лишних огорчений.

— Вот это я понимаю! — обрадовался Билл. — Недаром Том говорил, что ты никогда не падаешь духом, бабушка. Именно это впервые заставило его задуматься над жизнью, когда он был еще мальчишкой, и пробудило в нем желание добиться лучшей доли для всех мужчин и женщин, которые так же вот, как ты, упрямо борются с судьбой.

— Да? Он так говорил? — спросила Салли. — А ведь бывали случаи, когда я не умела поддержать Тома, хотя это был мой долг. А теперь… теперь я уж, видно, превратилась в старую развалину, зря только небо копчу, и дух уже не тот.