Крылатые семена

В эти удушливо-знойные дни, когда в Европе назревала война, все страдания и горести, пережитые Салли в прошлую войну, нахлынули на нее снова. С ужасом слушала она, как Билл и Динни, всегдашние противники войны, говорили, что теперь вопрос стоит ребром — либо фашизм, либо демократия, и если начнется война, эту войну надо поддержать.

Ведь это будет война, которая положит конец фашизму — этому порождению оголтелой капиталистической агрессии, говорили они. Она будет вестись в защиту демократии и расчистит дорогу социальному прогрессу.

Но Салли старалась их не слушать: страх перед новой массовой бойней делал ее глухой к их доводам. Не могло быть сомнений в том, что эта война будет еще ужаснее, еще губительнее, чем прошлая. В Испании применяли отравляющие газы, новые виды оружия, бомбили города, истребляли мирное население — вот он, чудовищный хаос, который несет с собой новая война!

— О, Мари! — воскликнула Салли, забежав к подруге. — Невозможно поверить, что мы должны поддержать эту войну, если она все-таки начнется!

— А что же нам еще остается делать? — На поблекших щеках Мари вспыхнул румянец, глаза ее засверкали. — Не можем же мы допустить, чтобы Гитлер и Муссолини торжествовали победу. «Бешеные псы» — вот как их называют. Так что же, позволить им безнаказанно мучить и истреблять людей? Нет, их нужно посадить на цепь, их нужно уничтожить! Разве не так?

— Конечно! — Салли не могла себе простить, что взбудоражила подругу. Малейшая тревога вызывала мучительное сердцебиение у Мари. — Тебе вредно волноваться, дорогая. Поговорим о другом.

— Нет, нет, — покачала головой Мари. — Я должна высказать то, что у меня на сердце. — Помолчав, она добавила: — Другого пути нет. Приходится уничтожать, если не хочешь быть уничтоженным. Вот трагический тупик, в который мы зашли!

— Да ведь прежде всего пострадают безвинные люди, — с горечью промолвила Салли. — Погибнут миллионы честных юношей, а виновные выйдут сухими из воды.

— Ты рассуждаешь как мать, у которой отняли детей, — сказала Мари. — Но и я рассуждаю как мать, только я чувствую себя матерью всех юношей и девушек на земле, вскормленных и выпестованных другими женщинами. Что породило весь этот ужас и горе? Можем ли мы надеяться и верить, что для наших детей настанет когда-нибудь спокойная мирная жизнь? Можем! Но для этого мы должны смотреть фактам в лицо, мы должны быть сильнее, смелее, решительнее наших врагов и покончить со злом, которое мешает нам наладить мирную жизнь.

— В ту войну тоже говорили, что это будет война, которая положит конец войнам, — жалобно возразила Салли.

— Есть только один способ положить конец войнам, — сказала Мари. — И ты сама это знаешь, cherie! Помнишь, что говорил Динни? «Войны прекратятся, как только они перестанут быть источником наживы».

— Так будет при социализме, — сказала Салли. — Но золотопромышленники и крупные дельцы уже сейчас говорят о том, что в случае победы над Гитлером придется воевать с Россией, чтобы не дать распространиться социализму.

По губам Мари скользнула улыбка.

— Все может случиться, — сказала она со вздохом. — Но отец моего Жака всегда говорил, что процесс социального развития нельзя повернуть вспять. Он совершается медленно, но верно.

— Не мешало бы ему поторопиться, — с комическим нетерпением воскликнула Салли, улыбаясь Мари и стараясь ее подбодрить.

— Отрадно все же думать, что есть тут и наша лепта, — сказала Мари устало. — Меня уже не будет здесь, я этого не увижу… Быть может, и тебе, cherie, не доведется, но…

— О, Мари! — снова воскликнула Салли, впервые давая волю своей скорби. — Я не могу и подумать об этом… о разлуке…

Открытый, ясный взгляд Мари проник ей в душу.

— Не грусти обо мне, дорогая, когда меня не станет, — сказала она. — Вспоминай, как мы любили друг друга, как много радостного пережили вместе. Обещаешь?

Глаза Салли были полны слез; она молча поцеловала подругу.

Миссис Миллер принесла Мари ужин, и Салли ушла. Но она снова заглянула к подруге в тот вечер, боясь, что их беседа днем слишком ее утомила. У мадам Робийяр был тяжелый сердечный припадок, сказала миссис Миллер, но теперь ей лучше. Салли прошла к Мари в комнату и села у ее постели. Мари спала, но при слабом свете ночника, горевшего на столике у кровати, Салли увидела, что в изможденных чертах ее лица произошла перемена. Казалось, жизнь капля за каплей уходит из нее. Мари открыла глаза и, увидев Салли, сделала слабую попытку улыбнуться.

— Ты здесь, cherie! А я думала, мне это снится, — чуть слышно прошептала она.

Салли, не зажигая огня, всю ночь просидела у постели подруги. Лишь под утро, когда Мари еще спала, решилась она пойти домой принять ванну и накормить завтраком постояльцев. Уходя, она сказала миссис Миллер, что постарается поскорее вернуться. Но через час миссис Миллер сама прибежала за ней.

— Она скончалась, — в великом смятении и горе сообщила мать Стива. — Я приподняла ее, чтобы напоить кофе, а она вдруг вскрикнула и откинулась на подушки. Я старалась привести ее в чувство, миссис Гауг, но все было напрасно.

— Моя дорогая Мари! — горестно воскликнула Салли. — Дорогая моя, дорогая!

Глава XXVII

«Австралия тоже вступила в войну…»

Эти слова, вырываясь из репродуктора, звучали настойчиво и резко и падали на сердце тяжело, словно камни. На мгновение они оглушили Салли; она не в силах была двинуться с места, собраться с мыслями.

Ощущение беды охватило ее, и боль пронизала все существо. Словно кто-то невидимый нанес ей страшный, сокрушительный удар. Салли знала, что миллионы женщин переживают сейчас то же, что и она, охвачены таким же страхом и чувством беспомощности. Снова миром овладевает мания уничтожения — кровавый бизнес, бессмысленно расточительный и жестокий. Еще одно поколение должно быть принесено в жертву врагам человечества, их безумной алчности, их бешеной жажде власти. Вот как понимала это Салли, вот как понимали это и другие женщины, ее соседки, сбежавшиеся к ней.

Те, кто потерял мужа или сына в прошлую войну, те, чьи близкие и по сей день страдали от ее ужасных последствий — увечий, расшатанных нервов, безработицы, — бурно возмущались, исполненные гнева, и не могли сдержать слез. Те, кто опасался, что такая же судьба постигнет теперь и его родных и близких, были вне себя от страха и тревоги.

Прежнего возбуждения, подъема, который переживали женщины приисков в прошлую войну, не было и в помине. Ни военный ажиотаж, ни патриотические восторги не могли теперь помешать им ясно видеть, что принесет им эта война. Воспоминания прошлой войны еще не угасли в их душе. Война была бедствием — на этот счет они не питали никаких иллюзий; она была бедствием, и лишь сознание того, что они вынуждены воевать, чтобы предотвратить еще худшие бедствия, могло дать им силы все это перенести. Только юноши и девушки, которых не коснулись ужасы прошлой войны, могли обсуждать заявление премьер-министра без чугунной тяжести на душе и мрачного ожесточения.

— Ну, эта война будет не такой, — сказал Динни, стараясь подбодрить Салли. — На сей раз мы будем драться за права народа. Это будет последняя, решающая схватка. Мы сами добивались этого.

— Пусть так, — отвечала Салли с горечью. — А вот вы мне скажите, кому придется драться и умирать? Ведь вовсе не тем, кто расчистил дорогу фашизму, кто снабжал Гитлера деньгами и оружием и разжигал войну. Он не мог бы так обнаглеть, если б не имел поддержки. Нас уже гоняли раз, как скотину, на убой. Разве вы можете поручиться, что теперь не повторится то же самое?

— Нет, не могу, — признался Динни. — Это верно, что фашизм укрепляли как оплот против большевиков. Но Гитлер окончательно зарвался. Он угрожает национальной независимости Англии и Франции. Однако демократические настроения там достаточно сильны, и народ понимает что к чему. И он не допустит этого. Значит, они будут драться.

— Почему бы им не начать с другого, почему не перестрелять всех преступников, по чьей милости Германия развязала новую войну? — спросила Салли.