Сокол и ласточка

С штурманом Ожье, выигравшим меня в «ланд­скнехт», вышло совсем глупо. Я и не собирался брать в питомцы этого мозгляка с хитрыми глаз­ками. Он гонялся за мной по каюте, схватил, и я, обороняясь, совершенно случайно вцепился в его грудь когтями, а клювом залепил в область уха. И всё, пропал. Вмиг увидел несчастное, сиротское детство бретонского мальчишки, ощутил его бес­конечное одиночество и внутреннее отчаяние. Сердце мое дрогнуло, я решил «это судьба», и взял штурмана под свою опеку. Хорошо ли, худо ли (в основном худо) я провел с ним долгие один­надцать лет. Стыдное время.1 Ожье был парши­вым навигатором, но очень ловким шулером. Именно этим зарабатывал он на жизнь. Наедине с самим собой все тасовал и раскладывал колоду, тренировал память и пальцы. Как-то раз, от глу­пой жалости, я дал ему понять, что различаю кар­ты и могу скрасить его одинокий досуг. Что за ужасная ошибка! Он заставил меня стать своим подельником. Я должен был садиться за спиной его партнеров и знаками показывать, сильные ли v них карты. Лучше всего мы зарабатывали на ис­панской игре, которая называется «пне». Отсюда и возникло мое имя (прежде того Ожье меня во­обще никак не называл).

- Трюк, вот это трюк... - говаривал он в крити­ческий момент игры как бы в задумчивости, и я должен был чесать левое крыло либо правое, под­нимать лапу и так далее. Нечего и говорить, что мою душу при этом, как говорят карибские ин­дейцы, обжигала медуза.

Две недели назад всё кончилось. В портовом городе Сен-Мало, в кабаке, мой питомец затеял вчистую обобрать наивного юнца, приехавшего, чтобы поступить на морскую службу. Ожье, как водится, сначала немного проиграл ему, потом вынудил поставить на кон все деньги вместе с шпа­гой, золотым медальоном и даже сапогами. Это у штурмана называлось «ощипать гуся до пупы­рышков». Но я не захотел участвовать в подлости, демонстративно отвернулся (забыв, что на нашем тайном языке это означает «слабая карта»), и мой питомец продулся в прах.

После этого - кошмарное воспоминание - он с криком гонялся за мной, размахивая саблей. Мое бедное тело разрубить он не смог, но навеки рас­сек соединяющую нас невидимую нить.

Пятнадцать дней я был совсем один, в .холод­ном северном городе, где беспрестанно дуют злые ветры. Моя жизнь каждодневно подвергалась опасности, я дрался с наглыми чайками, отчаянно мерз и размышлял о своей нескладной, горькой судьбе.

Ведь я немолод. 52 года для попугая старость. Если б не Дар Полной Жизни, я уже начал бы дряхлеть. Стужа и недоедания в два счета поло­жили бы конец моим страданиям. «Есть ли что-нибудь лучше смерти?» - сказал Сократ. Так не оборвать ли мне самому чугунную цепь своего су-шествования? Не взлететь ли туда, где меня - я верю - ожидает Учитель и где не имеет значения, попугай ты или человек?

Вот какие мысли одолевали меня утром 25 фев­раля, когда я, нахохлившись, сидел на зубце стены и с тоской смотрел на обрыдший город. Мерзкое ненасытное брюхо тянуло меня на поиск очеред­ной кучи отбросов. Чувство достоинства побуж­дало к гамлетовскому выбору: быть или не быть -длить свое жалкое существование либо же отка­заться от унизительного шныряния с помойки на помойку и подохнуть. Искать нового питомца я не хотел. Я разочаровался в людях.

Крепостная стена окружала неприступный го­род-скалу, соединенную с сушей узким перешей­ком, и была такой широкой, что по ее верхушке без труда могла бы проехать карета. Бухта, уты­канная мачтами кораблей, располагалась с внеш­ней стороны укреплений, я же сидел с внутрен­ней, в тени дозорной башенки, чтоб не мозолить глаза зевакам своим необычным для этих чаечно-гагарных краев опереньем. За спиной, стуча каб­луками, ходили люди: моряки, разносчики, тор­говки, попрошайки - обычный портовый люд.

Ниже, прямо напротив, простиралась пышная Испанская набережная, парадный фасад одного из богатейших портов Европы.

Город Сен-Мало расцвел и разжирел на тор­говле с заморскими странами. Высокие дома здесь сложены из особого камня, испещренного слюдя­ной крошкой, и от этого в лучах солнца стены сверкают, будто золоченые кирасы королевских мушкетеров; сходство с гвардейской шеренгой усугубляется острыми крышами, похожими на ребристые медные шлемы. Во время прилива, ко­гда корабли пришвартовываются прямо у кре­пости, на переплетчатые окна верхних этажей ло­жатся тени мачт.

Здесь всегда шумно: днем зычно орут грузчики и жадно кричат чайки, а ночью в многочисленных тавернах дерут глотку пьяные матросы. В соленом воздухе смешиваются самые лучшие и самые худ­шие на свете запахи - свежих устриц и протухшей рыбы, ямайского кофе и волглой мешковины, ост-индских пряностей и отхожих мест.

Хоть давеча я назвал город обрыдшим, вооб­ще-то я люблю портовые шумы и ароматы. Во время плаваний, когда подолгу, иной раз по мно­го недель, не видишь ничего кроме воды и неба, я очень скучаю по этой смрадной, скученной, по­рочной, но такой настоящей жизни! Однако на сей раз мое пребывание на суше чересчур затяну­лось. Как говорят моряки, я крепко забичевал. Земля мне надоела, моя душа жаждала океанско­го простора. Оттого-то, верно, и одолевали меня тяжкие, беспросветные мысли.

Жизнь не любит нытья и безжалостно карает малодушных. Из-за уныния и сплина я утратил всегдашнюю бдительность - и понес за то заслу­женную кару.

Что-то прошелестело, воздух будто колыхнул­ся, и мир вокруг меня вдруг сделался мелкоклет­чатым, словно кто-то взял и разграфил его на квад­раты. Я встрепенулся, хотел расправить крылья -не получилось. Со всех сторон меня опутала тон­кая нитяная сеть.

Кто-то схватил меня и крепко стиснул. Я ощу­тил сладко-соленый запах мальчишеского пота, а еше дегтя, вареной капусты и азарта.

В ужасе я закричал: Кр-р-р-р! Это выражение я позволяю себе лишь в минуту крайнего воз­буждения.

Хоть на голову мне, прямо поверх сетки, сразу натянули полотняный мешок, я сразу понял, что произошло.

Как глупо!

Уже несколько дней меня выслеживал настыр­ный остролицый мальчишка с жадными, как у хорька, глазами. Он подманивал меня, рассы­пая на земле крошки, а сам что-то прятал за спиной. Он делал умильную физиономию и го­ворил мне «цып-цып-цып», словно я какая-ни­будь курица. Из всех многочисленных опаснос­тей, окружавших меня в городе (тут и кошки, и чайки, и подлые вороны, всегда нападающие скопом), эта казалась смехотворной. Я не удос­таивал ее внимания.

И вот мудрейший из земных попугаев, облада­тель Лара Полной Жизни, покоритель ста морей (да простится мне нескромность) попался самым жалким манером,, будто никчемным воробьишка.

Нет более сильного средства против суицидаль­ных мыслей, чем неотвратимая угроза жизни. То, чем ты не дорожил, чем готовился пренебречь, сразу обрезает и ценность, и смысл. Животный ужас вытеснил все мысли и чувсгва. Я забился, но тщетно.

Радостно вопя, насильник тащил меня куда-то.

Неимоверным усилием я сумел скинуть с голо­вы покров. Это не дало мне свободы, но по край­ней мере теперь я мог видеть происходящее.

Оказалось, что паршивец уже сбежал с крепос­тной стены и несется по Испанской набережной, лавируя меж людьми, повозками и лошадьми.

Куда он меня тащит?

Может быть, это судьба, вдруг подумалось мне. Напряжением воли я подавил панику. Мне по­могло изречение Учителя: «Худшие миги жизни дают кратчайший путь к сатори».

Сатори я не испытал, но все же несколько вос­прял духом.

Я сказал себе: мальчик увидел необычную и, скажу без ложной скромности, красивую пти­цу. Захотел ее поймать - как ловят мечту. Про­явил похвальное упорство, изобретательность и достиг цели. Так, может быть, всё к лучшему? Доселе мои питомцы были взрослыми, укоре­нившимися в своих грехах и заблуждениях людьми. Я мог о них заботиться, но исправить их карму был не в силах. Иное дело-душа юная, неоперившаяся. Как много пользы способен я ей принести! Сколь многому деликатно и так­тично, исподволь научить! Пусть мальчик сажа­ет меня в клетку, я найду способ завоевать его говерие и дружбу.