Сокол и ласточка

Тот, кто обладает Даром Полной Жизни, не бессмертен и не защищен от опасностей, но из­бавлен от одряхления и никогда не болеет. Если меня не убьют или я сам не решу, что мне пора viiTii, я буду жить вечно. Но, в отличие от Учите­ля, я не владею искусством передавать Мансэй другому. Когда-нибудь, я знаю, это разобьет мне сердце.

Попрощавшись с учениками, Он спустился в подземелье, чтобы лечь рядом со своей императ­рицей. Не знаю, что Учителя с нею связывало, но таково было Его желание. Там, в саркофаге, они лежат поныне и пролежат до тех пор, пока япон­цы не разучатся чтить неприкосновенность ко-фунов.

Мы четверо в скорби и потерянности разбре­лись в разные стороны. Вернее, змей уполз, лиси­ца убежала, заяц ускакал, а я улетел. Без Учителя нам вместе делать было нечего. Мы понимали Его, но не друг друга. Не знаю, что сталось с моими то­варищами, но не думаю, чтобы кто-то из них по­желал остаться на осиротевшем острове. Лисица и змей умели плавать, а Рокуэн был из нас самым изобретательным. Он мог соорудить плот или просто воспользоваться корягой, не знаю.

Мне было легче. Я просто подавил горестный стон и взлетел так высоко, как только позволяли мои крылья (в каждом по двадцать одному махо­вому перу). Когда я бросил последний взгляд из-под облаков на мир, где провел детство и юность, кофун предстал передо мной запертой дверью рая, ключ от которого навсегда утрачен.

Несколько лет я скитался по японским остро­вам. Изучал мир, постигал себя. Научился питать­ся любой дрянью, не содержащей отравы. Защи­щаться, спасаться бегством. Доводилось и уби­вать, за пределами рая без этого никак. Оправды­вался я словами Учителя, который говорил, что

> все мы часть одной Жизни, поедающей и питаю-

J щей самое себя. Если так, то почему я должен

; быть пищей, а не едоком?

Я был молод и любознателен. Любознатель-$ ность и привела меня на корабль моего первого питомца, капитана Ван Эйка, отплывавшего из

■ Нагасаки в Голландию с грузом шелка и фарфора. С той поры, вот уже четверть века, я не расстаюсь с морем.

Иногда я спрашиваю себя, почему из всех оби-: тающих на Земном шаре тварей я привязался именно к людям? Ответ прост: потому что из этой породы был Учитель. Он и меня сделал челове­ком - во всем, кроме обличья. Ибо мы - то, чем мы себя ощущаем, а не то, как выглядим со сторо­ны, не правда ли?

Люди смешны, жестоки, неблагодарны, но моя карма - жить с ними и ради них, ибо, служа чело­веку, я словно бы возвращаю свой долг Учителю. И это согревает мое Ки.

С другой стороны, разве у меня есть выбор? Я порченая птица. Никогда мне не найти себе пары, никогда не заботиться о птенцах и о подруге (мы.

пурпурно-черные попугаи, однолюбы и прекрас­ные отцы), да и где ее взять, супругу, когда я по­следний в роду?

Я обречен на вечное одиночество, но, отравлен­ный общением с Учителем, я не могу жить один. Мне нужно смотреть кому-то в глаза, садиться на плечо, оберегать, помогать и наставлять. Всякий из моих моряков был уверен, что он - мой хозяин, и очень удивился бы, если б узнал истиигу.

А истина в том, что это они - и голландец, и ан-гл.гчанин, и француз - были моими питомцами. Наверное, примерно такие же чувства испытыва­ет индийский слон по отношению к своему хозя­ину. Слоны живут намного дольше человека. Это великодушное могучее животное передают от отца к сыну, как главное семейное достояние. Если у слона есть чувство юмора (по моим на­блюдениям, должно быть), лопоухому наверня­ка смешно, что маленькое недолговечное сущест­во, которое его кормит и обслуживает, почитает себя «хозяином».

Мне не смешно, когда я думаю о моих подо­печных. Мне грустно. Пускай питомец называет себя как хочет, лишь бы жил подольше и был счастлив - а я помогу в меру моих сил. Но я неве­зуч. Как уже было сказано, за 25 лет я сменил трех избранников. Второй из них меня предал и про­дал, третий прогнал, и о них я не жалею. Но пер- < вый, первый... / 4

Я хотел его спасти, но нАумёй. Я всегда чувст- 9/щ в>ю приближение сильно-mqpnlWo заложено tf jjjk меня природой. И я пытфср втол^соЩтй&оем1Ц£ бедному Ван Эйку, что нуж]Но|5ратякурс на^ЮйХ^ зюйд-ост, ставить все nap^fca Ь-искать укрьЬивв заливе Давао - может obiTjL м^ы бы yeneJp, _

«Святой Лука» был крепкой посудиной и отлич­но ходил под бейдевиндом. Но сколько я ни рас­топыривал крылья, изображая поднятый га­фель, сколько ни указывал клювом на юго-юго-восток, сколько ни орал, подражая вою урагана, мой подопечный меня не понял. А когда увидел на краю неба маленькое черное пятнышко, было уже поздно...

О, если бы я был способен говорить! Все в моей жизни слож1ыось бы иначе. Злая насмешка судь-бы! Любой дурак-какаду, жако или лори, даже паршивый волнистый попугайчик способен бес­смысленно повторять слова и целые фразы. Но мой язык толст и неповоротлив, щеки слишком впалы, голосовые связки неэластичны. Я пони­маю шесть языков, а читаю на восьми, но не спо­собен выговорить даже самое простое слово вроде «да» или «нет».

Ритуал выбора питомца довольно труден. Это­му, как и всему самому важному, в свое время меня научил Он, умевший постигать суть другого существа, на миг сливаясь с ним своей душой. Для этого необходимо хотя бы секундное замыкание в единую кровоточную и энергетическую систему. В зависимости от телесного устройства той или иной особи это делается по-разному. Например, мне с моими двадцатью дюймами роста, острыми когтями и большим клювом, если я хочу соеди­ниться с человеком в одно целое, полагается дейс­твовать вот как.

Нужно сесть избранник)' спереди на левое пле-. чо и немножко сползти по его груди, что проис­ходит естественным образом, в силу гравитации; мои когти при этом сквозь одежду слегка пронза­ют человеку кожу в области сердца - необходима хотя бы одна капелька крови; одновременно я должен тюкнуть объект моего вожделения клю­вом в висок - тоже до крови. Тогда мое тело обра­зует «нидзи», радугу, между его Инь и Ян, в ре­зультате чего лва наши Ки сопере шваюгся.

На словах оно, может, и несложно, но попро-буите-ка проделать такое на практике. Человек может мне ужасно нравиться, но вот понравится ли ему, если на него вдруг накинется большая птица, оцарапает когтями да еще клюнет в висок? Добиться успеха здесь так же нелегко, как вызвать немедленное ответное чувство в девушке, в кото­рую влюбился с первого взгляда.

В Нагасаки, когда я решил покончить с одино­чеством и взять себе питомца, я остановил свой выбор на странно одетом человеке с желтыми во­лосами и круглыми пазами. Он был непохож на нормальных людей (в ту пору я считал, что нор­мальные люди непременно узкоглазы и черново­лосы), и поэтому я сразу ощутил что-то вроде родственного чувства. К тому же он так мечтатель­но смотрел на закат! То был плотник с голланд­ского корабля - в самом деле, очень хороший че­ловек с добрым, чувствительным сердцем. Но он испугался и сбросил меня со своей груди. Сопере-ливания душ не произошло. Не сложилось и с двумя другими моряками, так что в конце концов, уже твердо вознамерившись оставить японские берега, я сел на грудь капитана, который лежал на палубе мертвецки пьяный. Безо всяких помех осу­ществил я обряд, прочел всю немудрящую жизнь Якоба Ван Эйка и принял ее, как свою.

С лейтенантом Бестом я поступил честнее. Он, как все заядлые картежники, был очень суеверен.

Повстречав среди волн невесть откуда взявшуюся «райскую птицу», он принял это за доброе пред­знаменование и безропотно стерпел маленькое кровопускание (в обшем-то, не слишком болез­ненное - я стараюсь действовать клювом и когтя­ми как можно деликатней). Бест только вскрик­нул: «СаЬгоп!» Он всегда бранился только по-ис­пански, находя, что это наречие но своей звучнос­ти лучше всего способно передать полноту чувств. Слово «каброн», вскоре ставшее моей кличкой, одно из самых обидных в этом выразительном языке. Буквально оно означает «козел», то есть не­кто с рогами, рогоносец. За такое оскорбление в моряцкой таверне сразу бьют кружкой по голове. Лейтенант придумал фокус, который казался ему ужасно остроумным: выкрикивать обидное слово будет не он, а его попугай. Все шесть лет совмест­ной жизни, с упрямством истинного сомерсетца, Бест мучил меня этим «каброном». Но, как я ни старался, угодить ему не смог.