Страница 9 из 17
Все это, конечно, не могло не потрясти Веру, но особенно ее поразило то, что Ирина, с которой она провраждовала все детство, которую годами чуть ли не ненавидела, стала делаться в семье самым близким ей человеком. Перед своим первым отъездом в Башкирию Вера чаще и чаще ловила себя на том, что тяжелее всего ей расставаться именно с Ириной, и если так пойдет дальше, она скоро влюбится в нее не меньше, чем мать. Ирина, любовь к ней и вправду могла их наконец всех соединить. Она была тем полем, где мать и Вера могли бы легко сойтись, сделаться заодно, научиться понимать друг друга. Кроме того, Ирина была хорошим, спокойным человеком и этой зависимостью, этой своей властью над ней никогда бы во зло пользоваться не стала.
Возвращаясь назад в Москву, Вера почти неотвязно думала, что теперь, когда Ирины на свете больше нет, мать, увидев ее, младшую дочь, живой, начнет беспрерывно себя спрашивать, почему в Рыбную слободу поехала Ирина, а не Вера, почему Вера жива и здорова, а Ирина или умерла от брюшного тифа, или увезена в Турцию, и так в конце концов просто возненавидит ее. Но мать встретила ее перемешанными со слезами объятиями, поцелуями, и через месяц Вера вдруг поняла, что родители разом перенесли всю свою любовь на нее.
Они все трое еще продолжали искать Ирину, ездили в Рыбную слободу, и все равно дома у Веры то и дело возникало ощущение, что родители отказались от старшей дочери чересчур быстро, как бы предали ее. Это, конечно, было ерундой, просто Вера оказалась к этой любви совсем не готова. Она не умела и не знала, как себя в этой любви вести, что и кому говорить, как отвечать. Она не была рождена любимой дочерью, ни в коей степени не была ею рождена и даже в этих обстоятельствах не могла ею стать. И все—таки снова уйти из дома ей было очень и очень трудно, понадобилось несколько новых разрывов, ее готовности на эти разрывы, чтобы ни родители, ни она, даже если бы и захотели, не сумели вернуться вспять.
Одним из таких разрывов, для родителей, быть может, самым тяжелым, был ее брак с башкиром и вторичный уход из дома. Те курсы при Комиссариате просвещения, на которых она познакомилась с Иосифом, должны были готовить педагогические кадры для национальных автономий. Сам Иосиф попал туда, организовав в маленьком местечке в Восточной Белоруссии, откуда был родом, первую советскую школу. Половина студентов, что на этих курсах учились, были нацмены, другая же половина — русские, которые, так уж получалось, сразу же делались их кураторами. Только потом Вера сообразила, что все это, конечно, было продумано и рассчитано с самого начала. Русские были, как правило, женщинами, причем по большей части весьма хорошенькими; нацмены же сплошь мужчины, и мысль, что они должны женить этих нацменов на себе, родить им кучу детей—полукровок и так легко и органично закрепить автономии в Федерации, приходила сама собой. Ничего из этого никому и никак, естественно, не объяснялось, но расчет был верен: сколь ни были некоторые из них наивны и целомудренны, природа скоро брала свое.
Вере, наверное, потому, что она почти год проработала в сельской школе в Башкирии и знала те места, в кураторство достался почти не говоривший по—русски башкир Тимур, о котором было известно лишь, что он прапраправнук башкирского героя и революционера Салавата Юлаева, то есть как бы сам наследственный революционер, а кроме того человек в своем народе очень влиятельный. Тимур был этакий смешной толстый медвежонок, круглоголовый, с плоским лицом и доброй, время от времени начинавшей блуждать улыбкой. Лене она говорила, что, похоже, от всего, что он видит в Москве, от всей этой жизни у него голова идет кругом.
Вера проводила с ним дни напролет: учила русскому языку, готовила вместе домашние задания, таскала по театрам и выставкам. Он был послушен, робок и ходил за ней, будто на веревочке. От жившего некогда в их доме татарина, которого мать позже обвиняла в похищении Ирины, Вера кое—как знала арабский, к языкам у нее вообще были редкие способности — в гимназии все десять лет и по латыни, и по греческому, и по новым языкам она в своем классе шла первой; Тимур тоже знал язык Магомета, и это, конечно, сильно облегчало их отношения.
Она таскала башкира за собой, куда бы ни шла: и в гости, и к подругам, и домой — и так как он тоже был почти что тюрок, она полюбила представлять себе, что похитили не сестру, а ее, что у Тимура есть гарем и она в него попала. В этом случае все устраивалось, конечно, мило, по—домашнему и ни капельки не страшно, но вина, что осталась жива она, а не Ирина, частью с нее снималась. Нередко ей приходилось заниматься с ним до глубокой ночи, трамваи уже не ходили, и она ночевала в общежитии у Тимура. Помещалось оно на Якиманке. Выглядел он таким рохлей, что это казалось ей совершенно безопасным. Однажды она даже решила проверить, как далеко может зайти, и сама не заметила, что перешла черту и теперь не сумеет, да и не хочет останавливаться. Впрочем, это было один—единственный раз, и никакого значения она той ночи придавать не собиралась.
Занятия уже подходили к концу, когда ее вызвал к себе секретарь парткома курсов и начал с того, что она коммунистка, а в Башкирии сейчас чрезвычайно острая нехватка партийных кадров, что некоторые башкирские конные части последним приказом главкома переведены в центральные волости страны, и это имеет огромное политическое значение: пробудившиеся народы Востока поднялись на защиту пролетарской революции — она уже понимала, что ему от нее надо, а он продолжал дальше расхваливать ей башкир и конкретно Тимура. Говорил, что, по наблюдениям врачей, у башкир просто до поразительной степени развиты органы чувств, они ночью, как днем, различают предметы на совершенно недосягаемом для нас расстоянии, улавливают звуки, которые наши уши никогда бы не услышали, и вообще они не пьянствуют, к родителям уважительны, с детьми ведут себя кротко и любовно, и оттого семейная жизнь у них всегда мирная и хорошая. Она выслушала это все не перебивая, а потом, даже не удивившись себе, легко согласилась. Через неделю была защита дипломов, и ее Тимур выступил вполне успешно, но лучшим тогда был признан диплом Оси.
Тема его была та же — суд. Поскольку в еврейских местечках вряд ли многие представляли себе, кто такой Обломов, Ося подготовил подробнейший сценарий суда над Иосифом Прекрасным. Особенно хорош у него был хор египтян. Начинали они не спеша, пели, что братья — твоя же кровь, не любили тебя, о, Иосиф; а отец увещевал их, говорил, что ты ласков, что ты услужлив и привязчив, а то, что ты ему, отцу своему, рассказываешь, чт братья говорят между собой, — это не доносы, ты просто еще ребенок, совсем дитя, и сам не знаешь, что делаешь. Он говорил им, чтобы они помнили, что ты младший, мизинец, последняя радость его, и не обижали тебя. Потом ты попал в Египет, здесь тоже был привязчив и услужлив, так что скоро сделался правой рукой фараона, начальником над всеми нами, и вот уже три тысячи лет народы земли верят, что для нас, простых египтян, это было великим счастьем. Они верят, что ты спас нам жизнь, все те семь лет, когда зерно на наших полях даже ни разу не взошло, ты кормил нас из своих рук. Но это не так, о, Иосиф, это неправда, ложь, и ты это хорошо знаешь.
Ты не спас нас, не накормил, когда желудки наши были пусты и мы, как о милости, молились о ломте хлеба, нет, ты пришел тогда с полной мошной и вынудил нас продать нашу свободу. Ты дал нам хлеба, но забрал наши земли, за те семь лет, что ты наполнял наши желудки сытостью, ты навечно сделал нас рабами фараона. Сам однажды проданный в рабство, ты до конца своих дней сеял его вокруг себя. Даже свое племя, народ свой, ты сделал рабом. Как и нас, ты заманил его сытостью, и он, сидя за полной миской похлебки, забыл о Боге, которому поклялся в вечной верности.
В тот же вечер они с Тимуром зарегистрировались в загсе — свидетелями были Лена и Ося — и поехали к нему на Якиманку. Родителям, что снова вышла замуж и за кого вышла, она сказала лишь день спустя за ужином и, чтобы хоть как—то объясниться, стала повторять то, что услышала о башкирах от секретаря парткома, но до конца дойти не сумела, мать начала плакать, и Вера, хлопнув дверью, ушла к себе в комнату.