Страница 23 из 29
Довольно часто в самых разных ситуациях людям вдруг представляется, что нечто подобное происходящему уже когда-то происходило. Неуловимый резонанс именуется ложной памятью. Он, как правило, неповторим, не оставляет конкретных образов в памяти обычной, но безотчетная тоска по "невоспоминанию", столь безнадежно пытавшемуся стать воспоминанием, почему-то остается.
Гораздо реже - причем у особ с воспитанным и развитым воображением возникает навязчивая аналогия с некоей исторической порой, отчего-то знакомой и ощущаемой как время нашего предыдущего присутствия на земле этакой "жизнью до жизни", прожитой в давнем каком-то, неотчетливом и зыбком бытованье.
Мне таким близким, пережитым и потерянным представляются два исторических времени: далекое средневековье (скажем, готический, времен последнего похода на сарацин, городишко в темную весеннюю пору, когда на мокрой горбатой мостовой отсвечивает не погашенная фонарщиком луна) и незабвенная австро-венгерская монархия.
А она до сих пор все еще разваливается (мирно в Чехословакии и кроваво в Югославии), Австро-Венгерская империя - прекраснейшее из государств, до сих пор незабвенное по задворкам Польши и той же Чехословакии (теперь уже Чехии и Словакии), где со стен в деревнях взирает, как взирал, благословенный император Франц Иосиф I.
У меня нет корней в достославной этой стране. Мои предки не оттуда. Но в московском нашем шкафу обреталась поразительная венская вешалка для сюртучных брюк, вся из черешневого дерева, с бархатными прокладками, с золотой декадентской надписью "Еlegant" ("Мориц! Мориц! Мориц ист дер шенстер Элегант!"). Так что частенько в воображении своем я оказываюсь в каком-нибудь австро-венгерском, скажем, Лемберге в траченный молью исход девятнадцатого века, когда Австрия и Венгрия слились в политическом лобзании. И происходит все под аккомпанемент не победительного марша Радецкого, а дурацкой какой-то песенки, герой которой - князь Виндишгрец, но уже не каратель восставших чехов, а что-то вроде Мальбрука. Причем сановное имя его звучит так, будто в галицийском городишке Броды хотят выговорить слово "винегрет".
...Кушайте, дети, мама приготовила хороший виндишгрец...
Вышедшая из шинели Франца Иосифа, подбитой наскоро сметанным в подкладку лоскутом, имена коего странны и стародавни - Семиградье, Кроация, Славония, Цислайтания, королевство Лодомирия и Галиция (а есть еще и Гориция. И даже какая-то Градиска), - держава эта не играла никакой экономической роли. Она олицетворяла Прекрасную Эпоху. И ничего не производила. Кроме благоприятного впечатления и Сказок Венского леса.
А еще были курорты. Целебнейшие Мариенбады и Карлсбады, где виноградолечение и сальварсан творили чудеса. И была оперетта с придунайско-черногорскими страстями. С Баядерой из Градиски и графиней Марицей из Гориции...
Счастливое время. Чудесный климат. По каемке русинский и кроатский говор, в середке невнятная мадьярская речь, в Тироле поют, цыган не счесть, чехи увлечены патриотическими подделками Ганки, евреи наличествуют. И царствующий долгожитель - уже упомянутый император Франц Иосиф I (в ехидном просторечии - "старик Прогулкин") - старорежимной методой неусыпно правит этническим этим бедламом, этим карнавально-династическим феноменом.
Певец другой империи скажет когда-нибудь: "Если выпало в Империи родиться - лучше жить в глухой провинции у моря", но к Австро-Венгрии это неприложимо, ибо вся она и есть вожделенное захолустье и провинциальное мое убежище.
Отчего же в легкомысленных этих пределах звучит Малер? Отчего из венского Сецессиона в Европу прорастают декадентские лилии югендштиля последнего из великих стилей? Не странно ли, что в безмятежнейшем из государств зарождаются пророки будущего распада и тлена, уловившие реляции из интуитивного: Захер-Мазох, Фрейд, Кафка, Бруно Шульц?
Мечтаемое воображается в смещениях - вот я в модной венской кофейне. Лучшие пирожные в Европе. За столиками на венских стульях - знаменитости. Кто взял кофе по-венски, кто - шницель по-венски, но все поглядывают на улицу. Кафка высматривает господина Замзу. Мазох - даму в мехах. Шульц запропастившегося отца. Фрейд - первопричину наших фобий.
Увы! На солнечном тротуаре в целях перепродажи умело приваживает собак на краковскую колбасу простодушный Йозеф Швейк да слоняется молодой человек по имени Адольф Шикльгрубер, обдумывая, чем бы ему таким заняться...
Странные мы все-таки существа - у нас получилась такая удачная страна, а все затем, чтобы в ней - уже в который раз - у нас опять ничего не получилось...
ЦЕЛЫЙ МЕСЯЦ В ДЕРЕВНЕ
- В пяти километрах отсюда, в Этуа, жил Рильке. Пошли, ффиона, поищем его дом! - говорю я.
Именно так - с двумя "ф" следует писать имя ffiona. Оно - валлийское. А с маленькой буквы - потому что так предпочитает его носительница. Спотыкаясь на строчном начертании и двух несусветных "фф", привыкайте и вы тоже.
Мы с британской беллетристкой ффионой и еще тремя международными коллегами проживаем в сельской швейцарской местности в имении достославного издателя Ледиг-Ровольта, чья красавица жена, пережив мужа и дожив до глубокой старости, отказала усадьбу писателям. Их международным отбором озабочен особый совет, назвавший постояльцев августа и теперь ублажающий их (нас) в лице домоправительницы Кристины - молодой актрисы, закупающей провизию (какую пожелаем, о чем пишем на особой доске) и готовящей ужины, куда полагается являться к восьми. Это наша единственная повинность.
В старинном шато всё как при владельцах - хозяйкины парики, бигуди и шляпы лежат, где лежали. Редкостная мебель, драгоценные безделушки, свечи в золоченых шандалах, мобили скульптора Тангели, живопись Мунка - всё на своих местах, а возле дома - лужайка, косогором срывающаяся к дороге, где в кустах обретается здоровенный железный бык, и, если поглядеть оттуда вверх - с косогора скатывается огромный валун. Так пострижен куст, и хочется на зависть Сизифу навсегда вкатить его обратно, но такое возможно лишь в форме метафорической. За письменным столом, пребывая в убеждении, что то, чем ты вообще занимаешься, труд не Сизифов.
Здесь тебе даровано прожить месяц, потом в аэропорту на твой красный паспорт даже не глянут - улетайте, мол, откуда прилетели. Попроживали - и хватит.
А в здешних местах кто только не проживал. Неподалеку и чаплинское Веве, и набоковское Монтрё, да и на моей двери стоит "Набоков", причем Кристина уверяет, что он в этой комнате жил несомненно. Возможно. К своему издателю Ровольту Набоков, конечно, наезжал, и, если оставался ночевать, хозяин уступал ему собственную спальню. Больше негде. Конечно, хороша и библиотека, но там не имеется нужных ночующему удобств, так что в библиотеку ради гостя, вероятно, откочевывал сам хозяин.
Рильке же пребывал в Этуа, куда мы с ффионой и решаем отправиться. Но сперва о здешнем бытованье.
Актриса Кристина боготворит нашего Анатолия Васильева и, узнав о моем с ним добром знакомстве, дарит меня почтением и дружбой, хотя таковыми дарит всех, ибо приятна, обворожительна и чрезвычайно дружелюбна.
Ужины она, как сказано, сотворяет самолично, но не без помощи своего помрежа (с которой как раз в эти дни репетирует монопьесу), сицилианки Стеллы Ле Пинто Бенсалем (у Стеллы муж араб, отсюда и завершающий фрагмент фамилии). За месяц наши ужины ни разу не повторенный кулинарный апофеоз. При свечах и с правильно поданным вином.
Назвав столько звучных имен, сообщу также, что фамилия Кристины Кандаурофф (тут уже сдвоенное "ф" на конце), ибо отец швейцарки Кристины рожденный в Сеуле русский человек. Правда, по-русски Кристина знает слова четыре и то от парижского дедушки, которого обожала.
Вообще прежние россияне плюс соотечественники нынешние нет-нет и возникают. Вот на женевском тротуаре приземистый плечистый господин на вопрос о дороге, уловив мой акцент, снисходительно (сам-то он женевец!) толкует мне, лапотному: "Пойдешь типа вон туда и своротишь типа вон туда вон". Сынишка женевца взирает при этом типа высокомерно.