Страница 22 из 29
Как же это было когда-то непостижимо, хотя теперь мы понимаем, что художник просто увез черновую рукопись в деревню, а поэт между тем все пересочинил. А рисунки не перезаказывают. И вышло, что сказка на самом деле - ложь.
Но если "сказка - ложь", то "сказку сделать былью" означает сделать былью вранье, что всегда и происходит, и не только при нашей с вами жизни, но всюду и везде, хотя сами сказки практическими функциями не обременены и за последствия не ответственны. Подобной небылицей выглядит и канувшая в туман имперской поры гульба на берегах Арагвы и Куры. О, это обжорство и бражничество разноплеменных кутил, онтологический идиотизм тамады, поедание трав, от какового мужчины обращаются буйволами, а дамы - коровами! И тосты. В основном за дружбу народов. "Ты мне брат!" - вопили в ухо друг другу насосавшиеся застольники, и недосказанного в этом было ровно столько, сколько будущего безобразия. А потом под пляшущими звездами ночи вы по арбузным причинам оказываетесь в поганом месте рядом с богатейшим из мандаринщиков Черноморского побережья, и он, заприметивши вас, сразу орет: "Ты мне брат!", а вы ему - от такого и слышу. И жуть как охота по-братски обняться. Но руки заняты. И звезда с звездою говорит...
Потом (то есть теперь) все досказывается, однако руки держат уже другое оружие. А еще потом идут исторические идиотизмы на тему, сколько кого поубивали. Миллион. Шесть миллионов. Сорок миллионов. Замечаете? Всегда круглые цифры. Ими ловчей оперировать, хотя они - ложь. Потому что наверняка было сорок миллионов и столько-то человек. Представляете, как безнадежно ходят эти столько-то по военкоматам, собесам и жэкам Вечности, добывая бумаги о напрасной своей смерти, погибели, пропаже - растерянные от недосказанности собственной жизни, от невступления в престижный яхт-клуб Круглой Цифры.
Но вернемся к переулочной коллизии. Мы спутали. Навстречу идут не двое, а один. По виду - шкаф, по Ломброзо - душегуб, по разуму - рептилия, по вере - афей. Киллер, Генри Миллер и ротвейлер в одном лице. Нам открывается великое поприще христианизации этого скота. Вдруг оправдается великая идея: "Ударившему тебя по щеке подставь и другую"? Ура! Он ударяет. Подставляем другую. Снова ударяет... Больше у нас щек нет. Наши устремления не восприняты. Однако христианизация все еще возможна. Ударяем по щеке нами обращаемого. Поняли? Если подставит другую, значит, с заминкой, но подключился к вечным ценностям. Не подставит - придется приохочивать его к ним с азов, с доевангельского "око за око". Тут уж применяй любую технику. Вырви ему печень, бей милицейским манером по почкам, виртуально двинь с правой по Интернету - мы ведь почти в двадцать первом веке! Но лучше ногами. Лежачего. Тэквондо. Восточные единоборства. На дворе же еще второе тысячелетие от Рождества Христова. До третьего мотаем последние обороты вокруг солнца... Кстати, если детина лишит нас резца, а у самого его от пародонтоза зубы выпали, мы, прошепелявив "зуб за зуб", выбиваем ему бюгельный протез...
Ибо, сколько премудростей ни заклято в афоризмы и пословицы - все недосказано. Хотя досказуемо. Вот пример. "Не рой другому яму". Пойдем по смысловому вектору и получим:
"Не рой другому яму, подожди, когда он выроет ее тебе и сам в нее упадет".
V
LINEA ITALIANA
Путник снова побывал в Италии, что само по себе факт чистой радости. Италия только что встала после выборов с "левой" ноги. Политические крайности этой стране, по моему мнению, присущи потому, что сапог, даже Апеннинский, - всегда или левый, или правый, а мафиозный булыжник Сицилии ему вечный камень преткновения. Особых перемен путник, однако, не обнаружил.
Да и откуда им взяться, если слова тут кончаются только на гласную (лафа для певцов) да еще поголовно рифмуются (малина для поэтов), а понятия "судьбоносный" нет, ибо сумятица времен - одно, а linea italiana - другое?
Всё, за что здесь брались, выходило огромным и великолепным. Из точки, именуемой Римом, получилась громадная Империя Цезарей, в соборах с куполами, равновеликими небесам, молится за один раз сорок тысяч народу, а сам небесный купол, явно исхищренный Леонардо, осеняет огромную бессчетными пиццами, диалектами и тенорами страну, где, если творят эпоху, получается Ренессанс, если открывают - то Америку, если измышляют - радио. И чужому ничему не завидуют.
У путника для осмысления этого есть метафора. Вот в Пизанскую крещальню набились японские туристы. Целый остров Сикоку. Служитель кричит: "Майкл Джексон, давай!" Входит веселый симпатяга в аксельбантах кассира, складывает руки у рта и выпевает первую ноту грегорианского хорала. Пока им поются три следующие, первая звучит и не смолкает...
Так не молкнет и тон италийского бытования, коему голоса истории всего лишь подпевки. И плевать тут хотели, скажем, на готику, трактуемую аретинцем Вазари вот как: "Существуют работы, именуемые немецкими... уродливые и варварские. Манера эта изобретена готами... Упаси боже любую страну от творений такого рода..." И плевать тут хотели на манеру византийскую (откуда есть пошла русская икона), о чем Вазари же пишет: "...в ходу были произведения, выполняемые греческими художниками в виде чудовищно написанных фигур... Однако души нового поколения под влиянием легкого воздуха очистились настолько, что небо сжалилось над талантами, порождаемыми тосканской землей... Грекам же не осталось ничего другого, кроме контуров на цветном фоне... И так продолжали они выполнять живописные работы с фигурами, стоящими на цыпочках, с безумными глазами, с распростертыми руками и лицами, похожими на чудовищ..."
Ноту этой самодостаточности оборвать не в силах никто. Кроме профсоюза в театре "Ла Скала", где на прогоне оперы "La Vestale", когда массовка слилась было с долгозвучным этим и вековечным голосом двумястами своих дивных гортаней, точно по часам появился какой-то типчик и крикнул: "La prova й finita!" (репетиция закончена), и все в апогее звучания вмиг захлопнули рты. Дирижер, маэстро Мути, чтоб не сломаться, уходит всегда на пять минут раньше...
Аркадий Акимович Штейнберг, замечательный поэт и наставник многих путников, рассказывал про допрос неисчислимо сдававшихся в плен итальянцев. Глядя на отчаянно рыдавшего паренька, допросчики никак не могли приступить к обычному "номер части? сколькерых вас сбросили?", ибо тот ревел, тряс губами и размазывал слезы. Ходивший под влиянием легкого воздуха по своей деревне в одних портах, он был сброшен в полной выкладке в очень холодный снег, который не сказать чтобы по горло, но по грудь был. Из снега его вынули готы. Кто такие готы, пацан не ведал, но готский комплекс (см. Вазари) у итальянцев неизбывен. Ему плеснули щей, но он в ужасе отворотился, ибо от котелка шибануло снадобьем, какое у них дают козлам, чтобы потише бодались и вообще... И сразу зарыдал. Но макаронники, они же хитрые! "Mio papа й operaio!" - вопил он, полагая улестить готов (которые, между прочим, его пока и пальцем еще не тронули). "Он орет, что его отец - рабочий", - перевел толмач. "Так... - хмуро сказал главный полковник. - Рабочий..." "Si! Operaio!" - блажил пацан. "Если твой батя рабочий, - полковник указал на портрет Карла Маркса, - тогда скажи, кто это".
"Верди!" - радостно завопил пацан и незамедлительно спел "La do
ЧЕМ СЕРДЦЕ УСПОКОИТСЯ
Всего больше изо всех дней недели мне с детства был по душе четверг. Уютный и срединный, он обычно оказывался каждонедельным убежищем, и в благоприятный этот неспешно длящийся день я бывал и бываю по-особому сосредоточен и спокоен. Всякий раз, отмечая такое свое состояние, я никак не мог его объяснить. Но вот хитроумный календарь наручных моих японских часов, когда - предварительно поставив год и дату рождения - я захотел с электронной помощью узнать день недели, в который родился, показал мне... четверг.
Совпадение тут или первопричина - сказать трудно. В этой связи можно вспомнить еще об одном подсознательном переживании.