Я здесь...

Я бахвалилась, что никогда из-за Сида плакать не буду.

Но проходили часы, дни, недели, и все явственнее накрывала тоска, сродни той, что возникает, когда находишься вдали от собственного дома, всеми фибрами души рвешься назад, но возможности вернуться у тебя нет. Сродни фантомным болям на месте потерянной конечности. Сродни удушью.

А еще меня снедали раскаяние и сожаления, валуном к земле придавило чувство огромной вины…

Пульс замедлился и почти остановился, а кровь остыла.

Я ревела круглосуточно: утром — отвернувшись к окну на переднем сиденье троллейбуса, на парах — уткнувшись носом в тетрадь, на перекурах — отойдя в сторонку от любопытных глаз, вечерами — на пустой кухне глотая остывший чай.

Только по ночам слезы уступали место воспоминаниям и мечтам, а те сменялись душными неприличными снами. И главный герой в них был всегда один и тот же.

В конце концов у организма сработал защитный механизм и боль, какая бы сильная она ни была, притупилась. Даже не так: она переродилась в новое светлое трепетное чувство, поселившееся внутри, в клетке моего тела.

Воспоминания о потерянном мной мальчике превратились в тот самый сказочный свет, что посылают нам с темного неба исчезнувшие когда-то звезды.

Для родственных душ нет понятия расстояния и времени… Я теперь тоже хорошо знаю это.

Я часто думаю о нем, представляю для себя его новую идеальную жизнь. Его сияющие глаза. Я верю, что он обрел настоящий дом, близких людей, которые никогда не причинят ему боль, и любовь, которая не будет отмахиваться от него, как от назойливой мухи, и не подставит подножку. От этих мыслей в середине холодного апреля становится тепло.

Я помню: в один из этих апрельских дней у Сида день рождения. Выхожу из шумного университетского холла на свежий прохладный воздух с привкусом гари, и всеми вечерами брожу по городу. Снова. Рассматриваю деревья, старые фасады, облака, людей, новую луну в акварельном небе. Но теперь я никого не ищу. Тот, кто мне нужен, всегда со мной. Он здесь.

Мама с дядей Костей расписались.

В честь знаменательного события он вывез нас и пару маминых закадычных подруг на шашлыки в садовое товарищество «Рассвет», где у него имеется дача.

На участок вынесли деревянный стол, накрыли клеенкой и заставили сверху салатами, бутербродами, пластиковыми стаканчиками и бутылками с вином. В самый разгар посиделок под бурные овации в центре появились дымящиеся шашлыки.

Я слушаю разговоры, шутки и веселый смех собравшихся, подпеваю их простеньким песням — моим ровесницам — и искренне радуюсь за маму. Сейчас она абсолютно счастлива, молода и очень красива. Подумать только, если бы в пору их знакомства с дядей Костей я не умерила свой максимализм, маминого счастья, вероятно, так бы и не случилось.

— Ну а ты когда? — Подталкивает меня плечом тетя Даша и хитро подмигивает.

— Когда-нибудь…

— Но парнишка-то есть? — любопытствует она.

— Да. — И я улыбаюсь.

После майских праздников у Светки родилась девочка.

Мама набила пакет зелеными яблоками, пачками виноградного сока и другими гостинцами и поехала в роддом.

Она и меня звала, но я сказалась больной. И после выписки я так и не решилась их навестить. Каждый раз ссылалась на сессию и загруженность учебой — и действительно завалилась методичками, учебниками и монографиями выше головы, а после успешной ее сдачи уехала по университетской линии вожатой в детский лагерь. На все оставшиеся смены.

Глава 38

Сегодня, также как и ровно год назад, с утра за окном шепчет и постукивает мелкий дождик.

Перепрыгивая лужи, бегу от остановки в универ.

В университетском корпусе шум и хаос, ошалевшие после лета студенты создают броуновское движение, в нем мечутся испуганные растерянные первогодки. Я — стреляный воробей: как-никак второй курс. Уверенным шагом направляюсь к нужной аудитории.

Я рада видеть своих одногруппников, как ни странно, и они мне улыбаются вполне искренне. Алеська похудела, Нади похорошели, да и я загорела за лето и сменила мрачный пугающий имидж: пришла в узких джинсах, строгом пиджаке и обычных балетках.

Оля и Влад при моем появлении замолкают и опускают взгляд. Мой наметанный глаз не обманывает: у Ольги кольцо на пальце.

— Ребят, поздравляю! — произношу торжественно.

Мне некогда следить за реакцией остальных: убегаю в библиотеку. А потом спешу на кафедру — в лагере среди вожатых прошла инфа, что сюда требуются лаборанты.

Мы все сегодня бегаем, решаем повседневные дела, торопимся на пары и перекуры в сквер, где на лавочках под зонтами томно обнимаются воссоединившиеся студенческие парочки… И тяжелым чудовищным фоном для милой повседневности служат тревожные вести из Беслана. Мы растерянно переглядываемся, чуть шире и приветливее улыбаемся знакомым, чуть больше друг другу помогаем: придерживаем закрывающиеся двери, подносим к сигаретам зажигалки, делимся ручками и листками… И напряженно, оглушенно и отчаянно ждем хороших вестей.

Кем-то запланированная для нас смерть поджидает любого в вагоне метро, в театральном центре, на рок-фестивале, в школе, в больнице, в теплой постели под тяжестью стен собственного дома… Мы росли и взрослели с этим, мы приспособились. Хотелось бы мне, чтобы в твоем времени не случалось ни захватов заложников, ни взрывов, ни катастроф, но…

С утра до ночи я занята так, что почти не появляюсь дома.

В прошлом году в школах ввели ЕГЭ, и родители, еще не раскусившие, что это за чудо-юдо такое, уже с сентября разрывают на части студентов-отличников — их чадам нужны репетиторы.

После занятий я теперь пару часов выполняю на кафедре различные поручения преподавателей, потом бегу через весь простуженный пожелтевший центр города к высотке на отшибе, и еще два часа занимаюсь обществознанием с молчаливым худеньким мальчиком, которому, положа руку на сердце, никакой репетитор и не нужен.

Все поставлено на поток, расписано по часам, доведено до автоматизма…

Но в середине октября запущенная мной адская машина на полном ходу дает сбой: подопечный звонит прямо на кафедру и сообщает, что попал в больницу с переломом ноги.

Занятия временно отменяются. А что делать мне?..

Сижу на пустой лавочке в сквере, и вокруг в полную силу разворачивается осенняя вакханалия. Вдруг становится жутко от голых веток, надвигающихся дождей, улетающих на юга птиц и тотального одиночества. Шиза косит наши ряды.

Я уже выкурила пару сигарет, но облегчения это не принесло, только голову затуманило.

Я хочу в сказки, хочу чистого неба и яркого света… Сжалься надо мной, дай их мне, Сид!..

Ноги сами бегут в старый парк, к ржавым каруселям.

Пинаю сапогами рыжую листву, кружусь, хохочу, и вороны над головой грустно каркают.

Сажусь в ворох шуршащих листьев и оглядываюсь по сторонам: меня окружают кривые замшелые стволы старых деревьев, пики железного забора и кусты. В их густых зарослях прячется тонкая разбитая асфальтная дорожка, покрытая зелеными бутылочными осколками и первым октябрьским ледком.

Семеню по ней, словно собака на невидимом поводке, продираюсь сквозь ветки, и предо мной предстает огромное ржавое и величественное, словно древний ящер, колесо обозрения.

Здесь никого нет — только крики ворон, ветер и лязг качающихся от порывов пустых кабинок. Подхожу к одной и, обзаведясь кучей новых ссадин и синяков, с огромным трудом забираюсь внутрь.

Развалившись на холодном сиденье, вытягиваю вперед длинные ноги. И улыбаюсь. Где-то есть еще одна пара ног, прошедших теми же дворами и тропами. Где-то есть тот, с кем мы делим одно время, одно небо, одну Землю и одно Солнце.