Я здесь...

Я киваю.

Январь и февраль, мой девятнадцатый день рождения, весна, сменившаяся летом — все это время действительно прошло, проплелось для меня в невыносимой легкости. Невыносимой. Потому что через пять дней после того, как до меня долетело письмо от Сида, погибли мои родители. На заснеженной трассе под Красноярском старенькая иномарка дяди Кости влетела под фуру.

Первой об этом почему-то сообщили тете Кате, маминой старшей сестре, и она на попутках сразу примчалась ко мне из села Алексеево. Она, Светка и Кидис взяли ситуацию в свои мощные руки, а я только сидела и диву давалась, как это они все успевают. Я-то знала, что эту историю можно переписать заново, потому что она абсурдна, она не может на самом деле иметь место.

И горечь от успокоительных таблеток поднималась к горлу.

Потом потянулись невыносимо легкие дни — будто огромный осиновый кол вбили через рот, через грудь, прямо в желудок. Ни есть. Ни пить. Ни жить. Я разглядывала слабые бледные руки, по венам которых бежала кровь — единственное живое, что мне осталось от мамы. Она перетекла в меня, но останется запертой во мне насовсем. Ни с чьей больше не смешается и не даст новой жизни.

В те дни совершенно неожиданно на помощь мне пришла моя староста Алеська.

— У меня тоже мамка умерла. Давно, — сказала она.

Алеська организовала настоящее дежурство — одногруппницы приходили в гости толпами и ни на секунду не оставляли меня одну.

Мы с Алеськой ровесницы, оттого поначалу было странно: она не видела ни одной серии «Звездных войн», не читала нашумевший «Бойцовский клуб», не слышала ни одной песни Мэнсона. Я взялась за ее просвещение, попутно подтянув и по профильным предметам. Конечно, понимания в ее глазах я не находила, но она очень старалась. Она меня вытащила.

А вот сейчас Алеська стоит рядом и похлопывает меня по плечу:

— Ну что, покедова, Анжел! У меня через час автобус. До сентября, что ли? — Мы душевно обнимаемся, и она хлюпает носом. — Держись. Хвост пистолетом, поняла? Я тебе звонить буду.

Мы прощаемся сразу, без излишних сантиментов. Алеська их вообще не любит.

На улице жара с размаху бьет по голове кулаком. Еле успеваю купить у смешной тетушки на углу стакан кваса и только благодаря живительной влаге в живых и остаюсь.

Увязая каблуками в расплавленном асфальте, иду в супермаркет.

Несколько секунд борюсь со стеклянной дверью магазина, вхожу внутрь и с облегчением вдыхаю кондиционированный воздух. Я направляюсь к витринам со спиртным, они под замком с тех самых пор, как воровство элитного алкоголя приобрело здесь невиданный размах.

Вот он, Джек, мать его, Дениэлс. Один из тех, кто, по словам Сида, должен меня понять. Дорогой, собака. Но что поделать — хорошие друзья в наше время на вес золота.

Дома, раскрыв настежь все окна и раздевшись до трусов и лифчика, включаю музыку — свой излюбленный тяжеляк. Сижу на полу и напиваюсь.

— (Don’t go) I never wanted anybody more than I wanted you…

(I know) The only thing I ever really loved was hurting you…

(Don’t go) I never wanted anybody more than I wanted you…

(I know) The only thing I ever really loved was hate…[5][(Не уходи) Я никогда не хотел никого, кроме тебя … (Знаю) Единственное, что я действительно любил, это причинить тебе боль … (Не уходи) Я никогда не хотел никого больше, чем тебя … (Я знаю) Единственное, что я действительно любил, это ненависть … песня «Nameless» гр. «Slipknot»]

Ору я вместе с Кори Тейлором и заливаю в горло виски. Соседка стучит по батарее, но она сумасшедшая оттого, что просто никогда не орала вот так. Она не понимает: я теперь чистый лист. Совершенно белый, ни к чему не привязанный, летящий по воле ветра только вперед. Что меня ждет впереди?.. Неизвестность. Озарят ли мой путь новые звезды, повторятся ли наяву новые сказки?.. Я не знаю. Я сейчас знаю лишь одно: все, кого я любила, оставили меня.

Мне больше никто не протянет руку.

Мне больше незачем жить.

Гребаная соседка уже звонит в дверь. Держась за стенки, грохаю в прихожую. Молча открываю и в совершенном безразличии собираюсь вернуться в комнату, но взгляд упирается в широкую грудь.

Мой пьяный расфокусированный взгляд взлетает выше, и реальность отбрасывает на два года назад, в тот душный август, когда я впервые взглянула в эти огромные ледяные глаза.

Сид…

Он стал намного, намного выше меня…

На один миг весь мир сжимается до размеров атома, и этого хватает, чтобы покачнуться и в нокдауне повалиться вперед, прямо в до одури родное тепло его объятий.

— Эй, Лик, ты что-то совсем расклеилась… — Он изо всех сил прижимает мою душу к своей. — Соберись. Я здесь…

Эпилог

Я часто вспоминаю нашу юность.

Время, когда любую трудность можно было преодолеть, любую ошибку исправить, а любую обиду простить.

Время, когда для нас не было ничего невозможного, и все, что нам было нужно — это любовь.

Юность. Время, которое навечно осталось в нас…

Жаль, но мы с Сидом были вместе совсем недолго: этой осенью он ушел в армию.

И его не будет рядом два года, потому что в моем времени срок прохождения военной службы по призыву именно такой. Но я буду ждать.

Ждать для того, чтобы потом — в твоем, моем, нашем времени — разглядывать теплые руки сына с воспаленными заусенцами и узелками синих вен, в которых тихо и радостно новой кровью течет жизнь. Жизнь всех тех, кто до него приходил в этот мир.

Конец