Страница 4 из 18
Гремел раскатистый гром, сверкали синие молнии, шелестел дождь, но вот затих ветер, очистилось небо, робко из-за туч выглянуло солнце — и встала тишина. Чистый воздух освежал дыхание, его хотелось пить допьяну. На улицах появились люди, собаки, кошки, над высыхающей землей взлетели птицы, зачирикали воробьи, загудели голуби. Под натиском солнца поднялся от земли пар, почти мгновенно высох асфальт, исчезли лужи. Высыпали во двор дети, степенно заняли места партера на лавочках бабушки. Словно по мановению волшебной палочки, на асфальте девочки мелом разрисовали классы. Из тонкой руки слетел на первый квадрат плоский камешек, следом белый сандалий, подтолкнул на вторую позицию — всё, пошла игра. И как им удается так долго перескакивать по меловым классам на одной ножке. Я как-то попробовал, но на втором этапе чуть не упал, под заливистый смех с балкона, увитого диким виноградом.
Как-то Иван Иванович на очередной воспитательной беседе подсказал идею — а ты стань невидимкой. Как охотник в кустах с ружьем на изготовку. Когда окружающие привыкнут к тому, что ты сидишь тихонько, никому не мешаешь, они перестанут обращать на тебя внимание и откроются тебе в самом искреннем виде. Ты узнаешь людей с самой правильной стороны. Когда мои друзья были заняты своими делами, я оставался один, без присмотра, садился на лавку рядом с бабушками, и мог часами любоваться классными попрыгуньями. Особенно одной, которая стала моей подругой.
Ира происходила из учительской семьи. Родители её с сестрой передвигались, здрав носы, они тебя в упор не видели. Ира же была своя в доску, эдакая пацанка. Она играла с мальчишками в войну, в футболе стояла на воротах, на волейболе подавала мяч резким ударом, сбивающим с ног. Бросалась в драку с пацанами, на голову выше её, да так лупила железным кулачком, что враги разбегались. При этом училась отлично, занималась гимнастикой, читала со сцены взрослые стихи. Но самое главное — была верным другом и собеседником интересным. С ней можно было обсуждать любую тему, от любви и дружбы — до будущей профессии и даже смерти. Наверное, со стороны потешно было наблюдать за умными беседами двух сорванцов, иной раз доходивших до воплей, вроде «ты дурак, что ли!» — «а ты дурочка малолетняя!», «философ недорезанный!» — «тупица непробитая…» Но мы сами получали от этих словесных баталий невыразимое удовольствие, не замечая реакции окружающих. А зря…
Там, в миртовых кустах, в зарослях сирени, приспуская упругие ветки, сидел в засаде мой дружок Юрка и прислушивался к каждому звуку, исходящему от нас. Юра был низкорослым, хилым дистрофиком с тоненьким, девчачьим голоском. Очень стеснялся себя, такого. И очень завидовал нашей с Ирой дружбе, мучительно ревновал. Ему казалось, что я отношусь к нему с оскорбительным снисхождением, что в свою очередь обнаруживало скрытую в дебрях его души гордыню. Но вот ведь фокус! Его комплексы стимулировали в нем стремление узнать, вникнуть в темы наших с Ирой бесед. Он приходил домой, шуровал по книгам, разыскивая ответ, то на один, то на другой вопрос. А книг у него, верней у его папы — преподавателя физики в институте — было немеряно, все стены в стеллажах, даже в старом холодильнике на балконе, даже в кухонных шкафах, освобожденных от посуды.
В дни, когда Иры не было во дворе, мы с Юрой играли вместе. Двигали шашки и шахматные фигурки по клеткам, иногда выносил во двор пластмассовые кегли и целый комплекс для игры в крокет — проволочные ворота, деревянные шары, молотки с длинными рукоятками. Только играть в такие спокойные игры можно было в виду бабушек на скамейках или мамы Юриной, дамы с зычным голосом и энергичным характером. Она держала тихоню сына с забитым мужем в ежовых рукавицах. Ее боялись дворовые хулиганы и даже управдом, потерявший руку на войне, хоть недруги шушукались, что это немцы отрубили ему руку за воровство. А еще, когда ни мамы Юры, ни Иры моей, ни бабушек не было рядом, мы доставали из карманов ножи, расчерчивали на земле круг и весьма виртуозно с переворотом втыкали ножи в землю, отрезая себе жизненное пространство. А чтобы головы наши при этом не пустовали, мы обсуждали прочитанные книги, фильмы, какие-то радиофизические изобретения, вроде глушителя телевизионных сигналов или простейшего радиоприемника, работавшего без батареи. А однажды в журнале нашли схему лазера! Стали подбирать в магазинах детали, искали особое стекло, мощный конденсатор. К этой занимательной работе подключилась Ира и даже нашла кое-что из перечня. Я ликовал! Оба моих друга были вместе! …Пока «мягкий забитый» отец Юры не узнал о наших грандиозных планах. Он решительно запретил собирать лазер — а что если лучом лазера вы себе глаза повредите, знаете, какая температура луча! Слепыми хотите остаться! Воооот.
Но однажды нашей дворовой триаде пришел конец. Отца отправили в командировку в другой город. Разумеется, вместе с отцом выехали и мы с мамой Олей. Пока отец с мамой Олей вычисляли кротов, занимались радиоперехватом, шифрованием и чем-то там еще, я маялся одиночеством. Учился среди чужих ребят в новой школе. Одна отрада осталась — книги, и еще спортивный кружок в школе. Вернулся в родной дом, а никого уже из прежних не застал. Иру увезли заграницу, а Юра переехал в Наукоград, куда перевели отца-профессора.
Остались классы на асфальте, бабушки на скамейках и полная рокировка школьных друзей и дворовых команд. В оборонно-политической ситуации страны случилось напряжение. Наших военных родителей перебрасывали по гарнизонам, оборонным предприятиям, даже в заграничные воинские формирования. Не долго и мы оставались в крупном центре оборонной промышленности — отца перевели в столицу на преподавательскую работу. То ли по привычке, то ли согласно заведенному воинскому порядку, на новом месте наши родители устроили некий островок гарнизонного прошлого. Мутная струя горькой воды уносила меня прочь, не известно куда. Одно знал наверняка, таким образом готовили меня к чему-то очень серьезному. Так закалялась сталь…
Пока меня подобно коллекционному вину выдерживали в глухом подвале одиночества, политический ураган, который мало кто заметил, унесся на время прочь. Я огляделся, обнаружив несколько ребят, вышедших из тени, или из своего персонального подвала. Все дело в «секретке», сковавшей не только военных родителей, но и нас, крайне дисциплинированных сыновей и дочерей. Не успел оглянуться, как Павел, сын дяди Гены, не только сам сбросил бремя гостайны, но и привел на спецкурсы нового парня. Поначалу-то я его привычно отверг, причиной тому было клеймо мажора, насмерть прилипшее к нему. Ну сам посуди, объяснял Пашке свое неадекватное поведение: во-первых, что за имя такое — Джон, потом глянь на эту высокомерную физиономию, на его буржуазную фирму в одежде и обуви; а эти вальяжные жесты, походка супермена… Я уж не говорю о лице Пола Маккартни с голубыми глазами и маникюре. Оказывается, мажорчик расслышал мое в его адрес шипение, подошел ко мне, протянул руку (с маникюром), которую нехотя пожал, и рассказал следующее:
— Моего папу, нелегала с тридцатилетним стажем, кто-то здешний выдал. Нам пришлось всей семьей бежать через три страны в четвертую, а затем только в Союз. Документы нам сменили только неделю назад, сейчас имя мое не Джон, а Дима. Остальные мелочи, вроде старой одежды, имиджа и, прости, лица — это уйдет со временем, а пока прошу принять меня таким как есть.
— А маникюр?
— Это просто пагубная привычка выглядеть как все там… Скоро зарасту, как чучело, появятся заусенцы, и стану как все нормальные пацаны. Ну как, примете меня в свою стаю?
— Ну-у-у ладно, — протянул я, смягчившись. — Вливайся, коли так. И это, прости за тупой наезд, просто я сам одичал в моем отшельничестве.