Страница 1 из 18
часть 2
За окном грянул раскатистый гром, по стеклу ударил шквал дождевых пуль. На город мой, на город напал ураган. Он срывал с домов крыши, поднимал в полет гаражи, автомобили, людей, птиц; затапливал потоками мутной воды улицы, ломал пополам стволы деревьев и железобетонные столбы освещения. «В день той разверзошася вси источницы бездны, и хляби небесныя отверзошася» — это из Библии про всемирный потоп. А это из Высоцкого:
Какой большой ветер
Напал на наш остров!
С домишек сдул крыши,
Как с молока — пену.
И то и другое продирает наждаком по живому. Мысленно перекрестил пространство на четыре стороны, прочитал «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…», положился на всеведущий Промысел и осознал себя очнувшимся от обморочного сна. В глубине сердца бился пульс Иисусовой молитвы — значит жив пока, значит будем жить.
Отец немало времени провел в больницах и госпиталях. Меня также не обошла стороной участь раненого и больного. Нам обоим знакома сакральная вселенная, в которую перемещается сознание человека на время борьбы тела за выживание, а души — за спасение. О, эта «вселенная» богата на впечатления: там вещие сны, конкуренция мести с прощением, очищение болью от мрака обид — но и отдых в теплых водах ностальгии, но и воспоминание счастливых минут — увы, лишь минут — нашей весьма неоднозначной судьбинушки, ради которых, ох, как стоит терпеть, ждать, чтобы жить.
В ранениях и болезнях — по ощущениям и глубине погружения — я прожил целую вторую жизнь, параллельную обычной. В этой иной реальности день мог длиться месяц, растянуться на год, а год пролетал как неделя. Я постоянно чувствовал направляющую волю невидимого мудрого доброго Существа. Однажды к нам на юг приехала, с тогда еще живым мужем, крестная, бабушка Дуся.
Мы с ней часами бродили по улочкам, разговаривали о таинственном, непонятном. Кто направляет мои сны, мои мечты и мысли, спрашивал я. Тогда-то и прозвучали слова: Бог, ангел, святые. Крестная водила меня в церковь, объясняла, что там происходит и зачем. Учила меня коротеньким молитвам, объясняя, что сила молитвы не в многословии, а в искренности и постоянстве. Эти драгоценные минуты сокровенного познания никто, кроме крестной мне сообщить не мог. Мне бы впитывать их, врастать в невидимые сущности, но увы, под напором яркой занимательной суеты, они подобно живой воде в песок пустыни протекали вглубь, испарялись, таяли. Но слава Богу «нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы (Лк. 8:16-21)» Пришло время, созрел для понимания и осознания, и вот я уже вспомнил, верней – вспоминаю.
На короткое время я выполз на берег обыденной реальности, огляделся, прислушался к звукам внешнего мира, и вот, что выяснил. Во-первых, меня все-таки подстрелили. Поделом — нечего впадать в обольщение мнимой тотальной защищенности. В нашей борьбе, в которой цена — не гибель тела, а посмертная участь вечной души — в этой беспощадной войне, расслабляться нельзя ни на миг. Приостановить молитву — как опустить щит, отложив оружие в сторону, под непрестанным перекрестным огнем противника. А когда наставники утверждают, что от твоей боеготовности зависит жизнь сотен лучших людей, это напрягает весь арсенал твоих волевых возможностей, и тут уж себя не жалей, а поднимайся и — в атаку на врага, мощного, подлого, безжалостного, вероломного.
Во-вторых, как утверждал полковник спецназа Громов, любовь ослабляет некоторые специфические возможности психики, именуемые пси-фактором. А это в свою очередь требует подключения всевозможных резервов, посылаемых на помощь немощному человечку Всемогущим и Всеведущим. То есть, опять же — смиренная, неразрывная молитва о помощи. Что еще удалось выяснить «на берегу» внешнего сознания? Пока не вернулся в очищающий поток внутреннего течения боли и выживания.
В-третьих, если пуля досталась мне, значит Лена с будущим ребенком жива-здорова. В конце концов, сам же просил у Господа принять удар на себя, а Лену оставить невредимой. Значит и здесь всё нормально, правильно и оптимистично.
Ну вот, самое главное выяснил, теперь можно вернуться в нормальное состояние раненого бойца невидимого фронта. На чем я остановился? Ах, да! Случился ураган, буря вырвала меня из объятий обморока. Выяснил диспозицию, узнал новости дня — пора обратно.
Они ехали и ехали — дети дальних гарнизонов. Локомотивом великого военного переселения были, конечно, отцы-офицеры, израненные, поседевшие, приученные подчиняться без рассуждений и анализа — приказано последнюю пулю, а лучше заранее заготовленную гранату, держать про запас, чтобы не попасть в руки искусных палачей, для которых русский офицер — это не личность, не душа живая, а всего лишь пятьсот долларов — они и держали до последнего. Как ни странно, большинство героев гарнизонных военных разборок сумели выжить, привить молодой поросли усвоенный с прежних времен самоубийственный оптимизм — и вот они стали возвращаться домой. За ними остались служебные квартиры, свято охраняемые суровыми старушками на случай воссоединения, кое-кому в числе последних выделяли бесплатное жилье в новостройках, а кто-то сумел привезти из-за границы достаточные средства, чтобы купить свое неплохое жилье. Только все равно гарнизонные оптимисты приезжали совсем в другую страну, с чуждыми законами приоритета денег над совестью, законами, которые в наших кругах принято называть волчьими.
Гарнизонные приезжанты, привыкшие к близости смерти, казалось, ничего не боявшиеся, оказались чужими, слепыми волчатами в окружении матерых беспринципных аборигенов, готовых всадить швейцарский нож в спину любого, зазевавшегося провинциала, чтобы отобрать, обобрать, а потом перепродать втридорога, пополнив запасы богемного снежка, по-старинному, марафета. Первая реакция постсоветского военного на окружающее безобразие, конечно, тривиальный запой, только это ничего не решало, лишь усугубляя... Кто-то сбивался в стаи, брал в руки оружие и падал на первой же разборке от пуль военных нового поколения, волчьего, бандитского.
Мой отец с дядь Геной, не без помощи союза ветеранов, приглашали новичков объединяться под так называемую «красную крышу», чтобы научиться элементарно выживать в новых реалиях дикого капитализма. Кто-то соглашался сотрудничать, но большинство возмущались — чтобы мы, кадровые офицеры, ползком к торгашам, да ни за что… И продолжали запой, один за другим перемещаясь из нищенских двушек в хрущобах на, и без того перенаселенное, кладбище. «Ой, ребятки, уж и не знаю, куда мне вас ложить, — сетовал Хаарон Семеныч, — видите, у нас под завязку!» И показывал корявым пальцем на строящуюся стену колумбария: «Туда, разве что, это новостройка для еще полтыщи неприкаянных.»
…А гарнизонные всё ехали и ехали, возвращаясь в чужой дом, где на них смотрели, как Рокфеллер с Гейтсом на бесконтрольный рост населения земли. Объясняли им, что мы такие же, из дальних рубежей обороны, только вернувшиеся на пару-тройку лет раньше — в ответ лишь тяжелый взор исподлобья, да приглушенное шипение за спиной.
Союз офицеров приглашал всех, способных понять мистику современной войны, которая у нас никогда не прекращалась. Там происходили выступления, отрезвляющие и мотивирующие. Вот такие, например:
— Товарищ полковник, от многих честных офицеров мне приходилось слышать — даже не крик, а стон — почему нас позволяют расстреливать в упор! К чему эти красные линии, которые отодвигают с каждым ударом по нам все дальше. Когда наконец, выполним приказ главнокомандующего ударить по центрам принятия решений. Даже детям понятно, что эти центры не на территории, оккупированной нацистами, а за океаном. Даже детям понятно, что теория оппонентов про гибель человечества в термоядерной войне после нашего удара гиперзвуковым оружием — это отговорка тех, кому нужно продолжение войны, как средства обогащения. Разве не предлагал главнокомандующий врагам подсчитать подлетное время наших гиперзвуковых ракет в пятнадцать-двадцать минут при том, что сбить их у них нет возможности. Наверняка считали, принимали во внимание, но были уверены, что мы не ударим, что есть у них свои люди у нас, на самых верхах, которые будут продолжать эту войну до тех пор, пока не подготовят себе и спонсорам возможность отхода на безопасное укрытие, а до тех пор убивать, истощать нашу экономику, надеясь на наше поражение и смерть.