Тростник под ветром

Широкое асфальтированное шоссе плавно изгибалось в лучах утреннего солнца, как длинный белый пояс. Повинуясь этим изгибам, «джип» все бежал и бежал вперед. От путепровода Мэгуро свернули налево и вскоре поднялись на возвышенность Сиба.

В районе Сиба в этот утренний час к станции электрички стремился непрерывный поток служащих, торопившихся на работу. Все эти бесчисленные люди казались теперь Хиросэ бесконечно далекими, не имеющими к нему никакого отношения. Несмотря на то, что все кругом наслаждаются спокойной и мирной жизнью, только он один все еще неразрывно связан с войной и терпит гонения за проступки, которые он совершил много лет назад... На острове Минданао он проучил однажды американских пленных, привязав шестерых человек к дереву и предержав их двое суток без еды и питья. Один из них упал без сознания и вскоре умер... «Но ведь это было четыре года назад, и никто не может об этом знать»,— думал Хиросэ.

Проехали под железнодорожным мостом Сиба и въехали в район Синдзюку. Миновали Синдзюку. Эти веселые улицы, разукрашенные пестрыми дешевыми украшениями, опять выглядели оживленно, почти так же, как до войны. Когда он увидит еще раз эти знакомые улицы? Полицейские, сидящие рядом, не произносят ни слова, точно застыли с каменными, суровыми лицами, американцы МР, жуя резинку, беззаботно напевают себе под нос какую-то песенку.

За районом Синдзюку «джип» очутился на широком шоссе, протянувшемся до Мэдзиро и Оцука. Хиросэ сидел неподвижно, со скрещенными на груди руками. Нет, он вовсе не походил на барана, которого ведут на убой.

Внезапно он подумал о своем доме. Что с ним будет? Это его не очень тревожило. Он вспомнил вчерашнюю ссору с Асако Ивамото, и вся эта сцена показалась ему удивительно глупой и бессмысленной. Но кто, интересно, пожалеет его, кто огорчится от всего сердца, услышав, что его заключили в тюрьму Сугамо? Вчера ночью он решил с наступлением дня непременно повидаться с Иоко Кодама и, неизвестно отчего, все время ворочался в постели, не в силах уснуть от никогда ранее не изведанной острой тоски... Возможно, его томило предчувствие. Нужно было встретиться с ней хотя бы на день раньше, вчера... При этой мысли горло его внезапно сдавила спазма, и несколько слез одна за другой скатились по щекам.

«Джип» все мчался вперед, не сбавляя скорости. Успешные махинации на черном рынке, честолюбивые мечты о карьере в политическом мире, миллионное состояние— все рухнуло в эти короткие мгновенья. Все его процветание, когда казалось, будто только один Хиросэ благоденствует, ловко используя в своих интересах трагедию войны и капитуляции, тоже оказалось не более чем пустым, мимолетным сном. Война с ее роковыми последствиями не сделала исключения и для Хиросэ.

Издание журнала «Синхёрон» возобновилось в ноябре. Но 22 ноября, вскоре после выхода в свет первого номера вновь возродившегося журнала, было опубликовано постановление правительства о дальнейшем усилении чистки служащих во всех учреждениях, имеющих государственное значение. Это решение нанесло тяжелый удар издательствам. На основании этого постановления все газеты, выхолившие тиражом свыше двадцати тысяч экземпляров, и книжные издательства, выпускавшие такое же количество отдельных книг, приравнивались к государственным учреждениям, и, следовательно, ответственные сотрудники редакций подлежали чистке наравне с государственными служащими. В списке, приложенном к постановлению, перечислялись почти все газеты, выходившие в Токио и в провинции, а также крупнейшие книжные издательства, общим числом свыше тридцати. Более того, правительство расширило свои полномочия, персонально указав лиц, подлежавших немедленному увольнению из редакций газет и книгоиздательств. Это постановление коснулось свыше двух тысяч человек — сотрудников ста семнадцати' газет, двухсот двадцати пяти журналов, пятнадцати кинокомпаний и так далее.

Редакция журнала «Синхёрон» тоже оказалась в числе организаций, подлежащих чистке согласно этому постановлению. Был получен приказ, предлагавший «немедленно освободить от работы всех лиц, занимавших ранее должности директора, заместителя директора, главного редактора, заведующего отделом публицистики, заведующего отделом хроники, заведующего редакцией, главного составителя». Невыполнение приказа влекло за собой суровое наказание.

Не только Юхэй Асидзава, но даже Кумао Окабэ, поскольку он в течение длительного времени в годы войны являлся главным редактором, подпадали под этот приказ и должны были быть отстранены от занимаемых должностей.

Это событие окончательно доконало Юхэя. Конечно, еще не все было потеряно, можно было подобрать документы, показания свидетелей и добиваться отмены приказа. Но у Юхэя уже не оставалось для этого моральных сил. Аналогичная судьба постигла не его одного — немало бывших либералов оказалось теперь в списках лиц, подлежащих чистке.

— Какой абсурд! — говорил он госпоже Сигэко, только ей одной поверяя свои сокровенные мысли.— Теперь меня обвиняют в том, что я сотрудничал с милитаристами, и во всех прочих смертных грехах... Да разве много найдется людей, которые были бы агрессорами по убеждениям, по велению собственной совести? Ведь мы все были в ту пору окончательно задавлены милитаристами, и если работали, то только потому, что любили свое дело и не в силах были от него отказаться...

Можно всей душой ненавидеть убийство, но если человека мобилизуют в армию и посылают на фронт, ему не остается ничего другого, как стрелять в противника и убивать. Разве не в таком же положении очутились в свое время работники прессы? Большинство руководителей газет и журналов, если докопаться до их истинной сущности, были либералами по убеждениям. Им пришлось против воли повиноваться жестоким требованиям правительства Тодзё. Попробуй они не провозглашать в те годы лозунг «Восемь углов вселенной под одной крышей!», попробуй не призывать к уничтожению Англии и Америки — их лишили бы возможности жить и работать, вот и все, чего им удалось бы добиться! Народ Японии, этот «тростник, покрывающий богатые туком долины», бесправный, безоружный, вынужден был покорно склоняться по воле свирепого урагана. А теперь, после окончания войны, тебя обвиняют в том, что раз ты раньше гнулся по воле ветра, значит ты виноват, значит ты подлежишь чистке...

Если все как следует взвесить, то выходит, что либералы, несмотря на преувеличенно высокое о себе мнение, на деле оказались бессильными, жалкими существами... Вот и Юхэй потерял право переступить порог редакции своего журнала. Досуга у него теперь стало хоть отбавляй. Сидя подле жаровни, он часами смотрел на расстилавшийся за окном зимний пейзаж, и в душе невольно насмехался над самим собой.

Во время войны его причисляли к «левым», и полиция точила на него зубы, а сейчас, когда война кончилась, его без дальних слов причислили к «правым» — и вот он подлежит чистке. Ну а если разобраться по существу — кем же он был в действительности? Разве он был по-настоящему «левым» или «правым»? Нет, он не был ни тем, ни другим, он был просто либералом, поклонником свободы, и думал, что в душе всегда оставался таким,— так по крайней мере считал он сам. Изменился не он, изменилось отношение правительства. Когда правительство преследовало красных — его относили к красным, когда гонению подверглись фашисты — он опять-таки оказался в числе гонимых. Выходит, что либералы в самом невыгодном положении по сравнению со всеми прочими. Они всегда в оппозиции, всегда являются пострадавшими, всегда остаются в одиночестве.

Тоталитарное правительство, существовавшее во время войны, никогда не внушало Юхэю ничего, кроме гнева и желания бороться с ним до конца. Но сейчас, когда приказ о чистке исходил от правительства, объявившего себя «демократическим», он утратил волю к борьбе. Ну что ж, делать нечего — отныне он постарается, чтобы жизнь его по возможности проходила в таких сферах, где не ощущается непосредственный гнет государства, он постарается по возможности не совершать ничего такого, что являлось бы прямым вызовом государству. Он удалится в добровольное изгнание и найдет свою радость в том, чтобы, как сказал поэт, «в вёдро — пахать, в дождь — читать». Он устроит свое существование так, чтобы, насколько это возможно, забыть о печалях этой суетной жизни. Да, так он и должен отныне жить. Правда, тогда он уже перестанет быть не только либералом, но и вообще кем бы то ни было.